Пыльные перья

Саша уткнулась губами ему в щеку, и иногда ее затапливала такая огромная ослепительная нежность, что она совсем не знала, как с ней справиться, как справиться с собой. Мир был огромный и состоящий из одной только любви. В такие моменты она любила этот мир в ответ с бешеной, неудержимой силой. По-другому не умела. Она прищурилась, протягивая ему мизинец.

– Обещаешь?

У Грина Истомина был самый живой смех на свете, за мальчишкой смерть ходила по пятам, ждала последнего вздоха, и он знал, что ждать осталось недолго. Но хохотал громко и вкусно, запрокинув голову, гнал смерть от себя безжалостно. У Грина Истомина в смехе звенела сотня колокольчиков на разные голоса и гремел гром – всегда ли в грозу драконы злились? Может, радовались. Может, смеялись!

Грин подцепил ее мизинец своим, чуть сжал, качнул их руками.

– Обещаю.

Саша не успела поймать момент, не успела переключиться – и с ним никогда не успевала. Она часто думала, что это говорила его внутренняя стихия. Они целовались смешно, мокро и лениво, нелепо, больше смеялись, стукались зубами, в эту секунду никто не хотел говорить о главном и страшном. В эту секунду они были неловкими детьми, но самыми живыми детьми на свете. Саша смеялась ему в рот, путала пальцами волосы, и Грин держал ее крепко, не давая вывернуться и отстраниться.

– Смотри, Гриша. Ты мне пообещал.

Рассвет давно прокрался в комнату, такой же ленивый и бледный, лимонно-желтый, смущенно розовеющий. Саша жмурилась, обнимала его за шею.

– Знаешь, что мы сейчас делаем?

Он урчал куда-то ей в ухо, предельно заинтересованный и настолько же рассеянный. Саша знала это состояние и по-своему его любила, когда безумно хотелось спать и веки были тяжелыми, тело было тяжелым, было тяжело даже водить глазами по комнате, но эта секунда – эта секунда была слишком хороша, чтобы так бездарно потратить время и просто уснуть.

– М-м?..

Саша чуть подтолкнула его локтем, вроде: «Не смей игнорировать мой порыв».

– Еще один момент. Дурак. Вот что происходит. А знаешь, почему мы их создаем? Не ради твоего бессмертия, хотя оно имеет огромное значение. Но нет, мы здесь даже не ради него. А ради тебя, ради тебя сейчас. И ради меня тоже. Мы здесь, и мы делаем удивительные вещи, и…

Идея пришла внезапно, глупая, совершенно глупая. Ей нравилось быть глупой, потому что лучше быть глупой, чем быть бесконечно грустной. Саша подскочила, торопливо отпихнув недоуменного взъерошенного ворчащего Грина. Ей было смешно. И ей было легко совсем. Он провожал ее сонным взглядом, пока она с неотвратимостью урагана шуршала его вещами, пытаясь найти что-то подходящее.

Шнурок нашелся не сразу, простой, коричневый, Саша долго и придирчиво его рассматривала, проверила на прочность, едва ли не попробовала на зуб – не должен порваться и не должен потеряться ни в коем случае. Волнение родилось внизу живота, поползло вверх, толком не разбирая дороги. Саша почти забыла делать вдохи, все пыталась унять дрожь в руках. Она помнила эту секунду из их детства очень хорошо. Золотое перышко у него на ладони. Ее перышко. И золотое перышко на шнурке сейчас. У нее чуть кружилась голова, наверное, от недосыпа. Или все-таки от того, что момент дразнил ее сознание самым неожиданным образом. Она была переполненной, значимость события не помещалась в ее теле, даже в комнате.

Золотое перышко качалось на шнурке, задорно поблескивая в лучах проснувшегося солнца.

Саша уселась обратно на кровать, усталость глубоко сидела в ее костях, ее наполняло торжество, безразмерное и беспощадное. Оно было больше нее, сметало все на своем пути. Саша выдохнула, решаясь наконец начать:

– Эти перышки, этот браслет. Он мамин. Она его постоянно носила. И учила меня, что перышек всегда должно быть двадцать семь. Это абсолютная защита. Или ей просто нравилось так думать. Ее шкатулка и я – единственные выжившие в пожаре у нас дома. Так вот, я хочу, чтобы оно у тебя было, ладно? – Глаза у него были огромные, Саша, даже не глядя на него, знала, что ей удалось застать его врасплох. Саша не могла сказать точно, но ей казалось, что оба они чувствовали себя так, будто наконец нашлись. – И тебе придется быть где-нибудь поблизости, знаешь? Перышек же всегда должно быть двадцать семь. – Она казалась себе очень хитрой, очень продуманной и решительно бестолковой. Когда Саша набрасывала шнурок ему на шею, он и не думал сопротивляться, но удержал ее за руки, прижал к разогретой коже, золотое перышко надежно лежало у него на груди.

– Это же из твоего дома. Напоминание о нем.

Саша повела плечом, избегая на него смотреть. Иногда слова весят так много, что ты не знаешь даже, лучше озвучить их и уронить этот огромный камень или молчать и продолжать носить его с собой.

– Это, – Саша прикоснулась к его груди, задела пальцами перышко, каждый изгиб ей был знаком, она бы могла узнать его с закрытыми глазами, перышко было с ней всегда с тех пор, как родные утратили возможность быть рядом, – тоже дом. Бери. И помни меня. Я теперь всегда с тобой, даже если ты меня не видишь.