Пыльные перья

Саша едва не влетает в нее – бледную и не успевшую еще даже застыть. Задевает ее плечом. И клянется мысленно, что еще секунду назад ее здесь не было. Время останавливается. Таня делает глубокий свистящий вдох.

– Продолжай. Читать. – Саша выдыхает еле слышно, обе руки сжимаются одновременно – на ухвате и на Таниных пальцах. Девушка, стоящая перед ней, Саше знакома. И хотя все они точно знают, что Агата не могла встать так скоро, что она должна лежать в доме, она, белая, посмертно красивая, стоит перед ними. Сейчас самое время ее рассмотреть. Ее овальное лицо, ее вьющиеся русые волосы. Она кажется ужасно доброй. Она кажется ужасной лгуньей. Саша не верит в такие добрые лица.

– Они нас дурят, продолжай читать.

Агата смотрит на Сашу так, будто видит ее. Выражение на ее лице почти блаженное, она обрела что-то важное, ей хорошо. Саша даже не дышит. В этих бесконечных сумерках их только двое. Та, которая спасала, и та, которую не спасли. Танино бормотание кажется далеким, хотя секунду назад ввинчивалось в уши. Саша помнит ее. Видимо, теперь всегда будет. «Уведи ее. Защити». Она улыбается безмятежно, глаза ее открыты – видят нечто крайне занимательное. Сашу – ее жизнь, холодную змейку ужаса, ползущую у нее по спине. Готовую ужалить. Сашин взгляд намертво зафиксирован на ее шее. Что-то не вяжется. Мятежный успел ей шепнуть прямо перед выходом, что сестре Тани разорвали горло. Загрызли мертвые псы. Агата стоит перед Сашей, и у нее такая белая шея, ни единой отметины. Агата не могла подняться так рано и уж точно не могла подняться невредимой.

– Сестра… – Агата улыбается, зовет, будто поет, в застывшей ледяной ночи звенит колокольчик, нежный такой, лживый такой. – Сестра.

Глаза у нее стеклянные, по-прежнему голубые, но совсем стеклянные. И Саша отмирает, дергается, сбрасывает чары, голос покойницы. Нет, это не покойница, тоже морок – лезет ей в уши, будто серебристый колокольчик. Саша перехватывает Таню за ладонь, тянет за собой.

– Идем.

И Таня мотает головой, указывает на Агату. Саша ею гордится почти: она так и не перестала читать, чары, легкие и бесцветные, смыкаются над ними. Она видит Мятежного, заметившего заминку. Ощущает Грина у себя за спиной, готового в любую секунду прийти в движение. Чувствует его напряжение, он звенит как струна. Но это ведь ровно то, что им нужно? Нельзя сорваться. Ни одного лишнего движения. В смерти суеты нет, нет лишних движений и нет импульсов. Саша не успевает за стремительно несущимся составом своих мыслей.

– Это не твоя сестра. А будь оно ей и пойми она, что мы здесь, она бы нас уже сожрала. Идем. Идем, говорю.

Но Таня стоит. По колено в бледной дымке, сама еще бледнее. А серебряный колокольчик продолжает звонить. «Сестра… Сестра…»

И Саша понимает с какой-то раздражающей четкостью: она не двинется. Не до тех пор, пока белоснежная и прекрасная, насквозь гнилая Агата стоит здесь. Какая бы магия ее ни сотворила, запах у нее как у гнилой мокрой листвы.

– Или ты пойдешь сама, или тебя понесут сейчас. Это не Агата. Агата станет бродить по лесу вот так? Дай ей минуту, она приведет друзей.

Саша о себе знает одно: в ее голосе слишком много жизни. Машину она видит впереди, в пятнадцати метрах в лучшем случае. И ненавидит всю вселенную за этот крюк через лес. Таня все стоит, не движется, заклинание читает будто заговоренная.

– Марк, хватай ее.

Мятежный смотрит на нее пораженно, Саша мотает головой, вроде: «Некогда».

– Хватай и беги, ну!

И – спасибо, господи – Мятежному еще никогда не приходилось повторять дважды. Таню он подхватывает легко, будто она сделана из соломы. Саша бьет морок – Агату, черт знает, что она такое, – ухватом прямо в ослепительно-белое горло: ложь, ложь, все это ложь!

Саша чувствует руку Грина, он почти успевает схватить ее за локоть, задержать движение. И ключевое здесь, конечно же, «почти». Саша ничего не знает, знает только свои руки и надежный, прокаленный в благородной печи старой ведьмы ухват. Прочь, прочь, заткнись, замолчи. Вероятно, одержимая единственным желанием никогда не слушать надсадного причитания: «Сестра, сестра». Живой человек бы споткнулся, живой человек бы… Агата не Агата вовсе и уж тем более не человек. Даже не покойница. Она исчезает серебристым дымком, оставив после себя только невероятную тишину. Саша чувствует, как весь лес оборачивается к ним. И срывается с места, а может быть, с места ее срывают. Хватка у Грина железная, и он тащит ее так, будто их жизни от этого зависят. И ведь зависят. Саша чувствует, как кто-то пытается схватить ее за ноги, выдирает кусок из пальто. Бежать. Продолжать. Бежать. Пока воздух не кончится в легких, пока с размаху не влетят в знакомый, пропахший кофе салон. Эти пятнадцать метров – под множеством мертвых взглядов, чувствуя под ногами только влажную землю и стараясь не думать, что там еще ползет, хрустит и лезет. Эти пятнадцать метров, наверное, самая длинная дистанция в ее жизни.

– НА ХРЕНА? Вот на хрена было бить ее? Объясни мне!