Пыльные перья

Мятежный не просто рычит – он, кажется, готов отвернуть ей голову прямо здесь. Вместо этого он срывается с места, и мотор ревет так, будто готовится испустить последнее дыхание. Саша, Грин и Таня от резкого движения валятся, представляют собой сплошной хаос из конечностей. Саша отпихивает чей-то локоть и вскакивает, чтобы увидеть. Ровно в эту секунду. Мертвое лицо, лишенное ресниц и зубов, прямо напротив. Смотрит на нее, и в ушах стучит: красивый огонек, красивый огонек, красивый огонек. Саша слышит свой голос будто со стороны, пытается нашарить на полу ухват.

– Она – сигнал.

– Какой, в жопу, сигнал, Озерская? И даже пусть сигнал. Зачем было его давать?

Саша этот хруст никогда не забудет: машина не просто продиралась сквозь мертвецов, она, кажется, ехала по дороге из мертвецов. Все в этом лесу было мертвым, под стать Хозяйке. Хрустело и хлюпало – но не умирало. И Саша уже на самом деле ничего не видит. И понятия не имеет, как Мятежный умудряется вести в таком положении.

– И то, что Татьяна здесь уже была близка к тому, чтобы перестать творить свою магию. МАРК, СМОТРИ, БЛИН, НА ДОРОГУ!

Мятежный ругается сквозь зубы, Саша слышит гул – и хоть бы машина справилась, хоть бы машина справилась. Проблема и преимущество мертвецов в том, что даже оторванные конечности становились самостоятельной боевой единицей.

– И я в курсе, что морок все равно… ДОРОГА! Но, во‐первых, ты был к этому готов. Во-вторых, до Тани дошло, что это не Агата. – Саша все цепляется за свой совершенно бесполезный ухват, он был хорош на открытой местности. Или хотя бы при открытых окнах, но открыть окно и попытаться размахивать ухватом, надеясь смахнуть покойников, было верным самоубийством. Саша старается не кричать, но звучит как одно сплошное «А-А-А».

Двигатель ревет совсем отчаянно, а машина наконец совершает последнее усилие и не то выпрыгивает, не то вываливается на деревенскую дорогу. И Саша видит, как мертвецы осыпаются с верного, славного, крепкого кроссовера Центра. Они сильны только в пределах магического леса. Саша с Грином открывают-таки окна, пытаясь сбросить те мелкие фрагменты, что остались. Саша впервые в жизни так до одурения рада видеть деревенскую пастораль. Все те же разномастные домики. Все те же сумерки. И птицы, птицы, птицы. Саша не помнит, чтобы до этого здесь было такое безумное количество птиц. Они не двигаются почти. Просто смотрят. Глаза-бусины, в которых намертво запечатан сегодняшний мертвый сумрак. Саша отворачивается от птиц будто через силу.

– Потому что, если бы не дошло, она бы точно к ней рванула. Мы не можем потерять Таню. Мы здесь из-за нее.

Саша не ждет от нее поддержки. Уж точно не ждет ответа. Окно закрывает как-то судорожно, Грин светит ей фонариком на телефоне. Все это время они не говорят друг другу ни слова. Саша все смотрит на пол, проверяя, не оказалось ли здесь какой-то ценной части очередного мертвеца.

– Она права, – отзывается Таня, и голос у нее дрожит. – Я бы к ней… Я бы к ней побежала. Если бы Марк меня секундой раньше не схватил.

– Я знаю. – Саша на нее не смотрит, откидывается на спинку кресла, чувствует руку Грина рядом, цепляется за нее немедленно, будто это последняя ее связь с реальностью. – Я бы сама на твоем месте так же сделала.

Дорога под ними неровная, это напоминает о дорогах родной области. Кочка, кочка, яма, еще раз кочка. Саша трясется и качается, и почему-то ей становится легче. Мятежный дышит тяжело, будто старается удержать взбешенную ремарку.

– Грин, ты же рядом стоял, так почему…

Грин бледный и усталый, но вполовину не такой бледный и усталый, как мог бы быть. Саша не без удивления замечает, что на нем ни царапины.

– А ты попробуй ее удержи, я только рукав зацепить успел.

Мятежный издает негромкий звенящий смешок. Саша видит в зеркале заднего вида его зубы, он улыбается широко, неуместно, непривычно. Она такого выражения за ним не знает.

– Честно? Я испугалась этой хтони до потери пульса, и мне хотелось только… – Саша смехом давится, это неуместно, и это бестолково, и, господи, как же это смешно. – Чтобы она замолчала.

Смехом заливаются все четверо, дальше от проклятой деревни, от мертвого леса, от пустоглазых птиц. Прочь. Прочь. И еще раз прочь. Они хохочут так, что машина, кажется, даже трясется, и на этот раз разбитая дорога тут ни при чем.

Первый рассветный луч, огненно-красный, новорожденный, прорезающий темноту, находит их только на въезде в область. Саша, успевшая перебраться на переднее сиденье, вздрагивает, едва он касается ее лица: он не должен быть теплым, но до чего же тепло, горячо почти. Она чувствует лошадиное дыхание. Почти видит перед собой жеребенка, он только встал, и ноги у него слишком тонкие. Он до сих пор перепачкан кровью, и дышит громко, и непривычен к новому миру. Этот мир для него слишком громкий. Саша знает, каким он вырастет. Конечно, конечно, она знает его. Потому что на секунду, всего секундочку, он был ее конем, а она была его человеком.

– ДА! ДА! ДА-ДА-ДА-ДА!