Пыльные перья

Татьяна Зорина была сложным конструктом из знаний и убеждений, надежно спрятанных в тонком и длинном теле, она была только немножечко девушкой и гораздо больше – бесценным багажом знаний. После смерти Софии – единственным местом, где эти знания хранились. Знания, даже самые бесценные, не могли сделать ровным счетом ничего с ее чудовищным одиночеством. Это чувство казалось ей бескрайним, в какой-то момент оно задавило Таню, расплющило, и она перестала ощущать что-либо. Одиночество. Тоску. Толику разочарования, может быть. Она видела город над Волгой до этого только мельком, а когда они до него добрались, ей было уже наплевать. Тане хотелось думать, что вся она израсходовалась на сложные чары, оттого так пусто. Вот только эта новообретенная боль прижимала ее к полу, не давая даже крошечного пространства для вдоха.

Саша показалась ей смелой до безрассудства, отчаянной девочкой из чистого золота – маленький искрящий комок бесстрашия. Саша показалась ей на месте и дома, Таня успела заметить маленькие жесты, как она и эти странные, очень серьезные парни – Таня даже помнила их имена – смотрят друг на друга. Будто говорят: «Я здесь, я рядом, все хорошо, ты моя, ты мой». Они были дома, три удивительных звезды в созвездии Летнего треугольника.

Таню научили читать звезды. Не научили только найти дом. Ей сейчас казалось, что все, что она знала о собственном доме, было бесконечной бутафорией. Подделкой. И не очень хорошей.

Саша была смелой, парни – серьезными, а Валентина ей показалась… просто невероятной. Валентина была похожа на Афину из греческих мифов. И хотя София говорила ей, что эта история свершалась еще до греков, что знала она и Афину, детская любовь к истории про богов с Олимпа не давала Тане покоя. Валентина была похожа на Афину, спокойная и мудрая, наверняка беспощадная в войнах, которые она вела, ведь главами Центров не становятся просто так. Валентина задала ей всего пару вопросов и отправила отдыхать. Что важнее, Валентина предложила ей остаться. Пока. Пока все не разрешится. Пока Таня не будет готова открыть ей правду.

Таня ощущала себя сломанным приемником: сколько ни крутила ручку – слышала только шипение. Надеялась поймать голос Агаты или Софии, кого-нибудь знакомого. Кого угодно. Она не помнила больше голосов родителей. Знала, что забудет и эти. Так случается, это всего лишь время. Оно должно лечить, но на самом деле стирает только острые углы, чтобы, когда натыкаешься на них, было не так невыносимо.

Таня думала, что будет вспоминать Агату, будет плакать об Агате, но она не видела ее смерти, и все это казалось ей нереальным. Ничего не было. (Все было, и ты это знаешь. И ты не спрячешься. Все было. И было больно. А будет еще больнее.) Сестра в последнее время изменилась, груз собственного давно прощенного предательства висел над ней неизменно, и потому Агата давно не была прежней. Скучать по ней, яркой и улыбчивой, влюбленной во весь мир, нетерпеливой, стало Таниной нормой задолго до ее смерти. Агата была старше. Агата была беззаботным ребенком. Агата была непосредственной, и часто говорили, что бестолковой. Агата была. И это главное, что нужно было помнить. Агаты больше не было. Таня скучала по ней невозможно. Уже очень давно.

Мысли возвращали ее к Софии, недавно обретенной и сразу же потерянной. Таня знала, что потеряет ее совсем скоро, с первой их встречи. Помнила этот день хорошо. Из Москвы они бежали невероятно долго, дорогами, которые Агата знала неизвестно откуда – знала ли Таня Агату? Агата все твердила две вещи: «Прости меня» и «Доберемся до Яги, а там видно будет. С ним только она справится». Таня помнила крошечную, уродливую какую-то деревеньку. Невзрачную. Ну на что там смотреть? Мужик да его козы. Домики разнокалиберные, даже стоят как-то невпопад. София жила на границе леса. На границе миров, как выяснилось позже. И они стучались в ее дверь – измученные пилигримы, не слишком веря, что это поможет.

Она не открывала долго, Таня только потом узнала, что ходила она уже плохо. Что этому усталому дому (никаких курьих ножек) не хватало резвых ног. Ключ от дома Софии сейчас висел у Тани на шее. Тогда, она помнит это хорошо, София стояла в дверях, маленькая, по сравнению с рослой Таней – особенно. Совсем седая. И, кажется, уже полуслепая. Держала в коротких пальцах самокрутку, и дым почему-то отдавал сливой.

– И кого принесло, позвольте спросить? Да в такое-то время. Вас, современную молодежь, со временем обращаться не учат вовсе, не так ли?

Таня не любила поучительного тона, мол, вот я знаю жизнь, а ты… Но его не было. Пожилая… дама? Она смотрела на них с усталостью и тоской бессмертного. Таня ни у кого еще не видела таких темных и таких умных глаз. Они видели, кажется, и как люди вышли из пещер, и Царьград. Видели, как менялись династии. Как цари один за другим сменяли друг друга. И до сих пор. Тане хотелось глупо спросить, видела ли она Пушкина, но какая, в самом деле, разница? Таня Пушкина даже не любила.