Раб лампы

Так останкинскую студию ещё никто не оформлял. Ощущение, будто звездолёт врезался в Вавилонскую башню, на месте аварии расцвёл циклопический фикус, и на всё остранённо взирает повторённая в разных вариациях героиня холста Гейнсборо.

Надо всем царит мой первый гость — Гарик Сукачёв. Царит, потому что сидит на стуле для приглашённых, тоже сделанном Серёжей. Обычный стул из советской коммуналки (воссоздана даже овальная жестяная табличка с названием фабрики)… с небольшой поправкой: его высота три метра.

Если верно, что телевизионный талант тем выше, чем глубже в подкорке у человека осознание равноправия всех объектов, попавших в кадр, то измерять его надо в тимофеях — так Серёжу Тимофеева звали друзья. Его стул ясно показывает: такой талант даже унылую коммунальную сидушку превращает в агент влияния на зрителя. Будучи кропотливо воссоздан в мельчайших деталях для абсолютной убедительности, но раздут до великанских размеров, он уже не стул, а экранный поступок. Ведь у него тысяча коннотаций.

Например, взобравшись на такой стул по приставной лестнице, гость автоматически свесит ноги… и будет, как ребёнок, попавший в мир взрослых во всей беззащитности. Ведущий может брать его голыми руками.

Или вот: Серёгин стул как экранный поступок показывает: телевизор раздует до вселенских масштабов всё что угодно.

Об этом и рассказ.

Гибрид-то нам спаяли, но он нёс на себе следы родо-вспомогательных щипцов советской оборонки. Это была сваренная из стальных листов махина размером с упитанного слонёнка. Сходства добавлял толстенный хобот-шланг, который заканчивался тумблером от пульта запуска ракеты «земля — воздух». Оглушительный щелчок — ты один на один со стихией.

Забегая вперёд, замечу, что благодаря Четвёртому мода на прямоэфирный телефон захватила все остальные каналы, и в «Останкино» стали прибывать фирменные гибриды.

Они ничем не напоминали наш. Компактные телефонные станции в лакированных корпусах были снабжены дюжиной кнопок, которые весело перемигивались огоньками.

Это ждали своей очереди выйти в эфир телезрители, которых попросил это сделать вежливый редактор. Благодаря профессиональному гибриду он мог принять звонок, убедиться, что на том конце провода homo sapiens, а не пьянь с террористом, расспросить его о теме звонка. Если звонок интересен в контексте происходящего в студии — редактор просил абонента подождать своей очереди и, как мы говорим, «завешивал звонок». После чего телевизионная телефонная станция давала возможность ещё и сказать ведущему в наушник:

— Хороший звонок из Белгорода. Звонит жертва изнасилования, в эти минуты в местном ЗАГСе она выходит замуж за насильника.

И ведущий сам решает, как и когда подключить счастливую жертву к студийному разговору о необходимости ужесточать законодательство.

Не так обстояло дело, когда мы эту моду начинали.

Хрясь! — тумблер на «Пуск», и:

— Алло! Вы в эфире! Говорите, пожалуйста! — Это я продираюсь сквозь телефонную Вселенную со всеми её помехами, шумами и непредсказуемостью, которая так испугала первого президента России.

— Алло! Алло! Так, на этот раз «не алло!» — с этими ставшими крылатыми словами я щёлкаю тумблером — сбрасываю звонок — и вновь на «Пуск».

— Алло, вы в эфире! Говорите же!

На сотый щелчок — о радость!

— Это я в эфире, да? — телефонный океан извергает из пучин чей-то испуганный голос.

Зритель сам не верит, что дозвонился.

— Да-да, в эфире. Говорите, прошу вас.

— А это Дима?

— Да Дима, Дима, кто ж ещё-то? Говорите же!

— Ой, а что говорить?

— Да что угодно. Вы ведь зачем-то дозванивались?

— Да нет, я просто на спор с друзьями. Не верили, что дозвонюсь.

— И сколько выиграли?

— Ящик пива.

— Поздравляю! Теперь в соседнем баре спорьте на воблу.

Со временем зритель освоился. Первый шок от столк-новения с новизной прошел, и теперь возникло ощущение, что он жил с прямоэфирным телефоном всегда. Телефонный Солярис всё чаще рождал дельные звонки с реакцией на происходящее в студии. Стало можно даже попросить:

— Если вы сейчас в Саратове — пожалуйста, подойдите к окну и сообщите нам, что вы видите.

И саратовский чиновник, который отвечал за исправность ливневой канализации в городе, ёрзал на раскаленной сковородке прямого эфира.

Но так было редко.

Прежде всего из новой коммуникационной трубы полилась грязь.

Она была двух видов.

Первый — пьянь и антисемиты. С этим бороться проще всего, это сразу слышно. Щёлк! — И в эфире новый голос, как будто прежнего и не существовало.

Труднее со вторым видом грязи — психогной.

Хотя по виду это критика:

— Вот хорошо, что я к вам дозвонилась. Слушайте, что за дрянь вы устроили на государственном канале?

На самом деле критикой здесь и не пахнет.

В основе такого звонка желание сделать миру актуальное ещё со времен Гоголя заявление: «живёт в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живёт Пётр Иванович Бобчинский».

Звонящий исподволь чувствует, что самого этого факта для того, чтобы заинтересовать мир, мало.

И от досады идет вразнос.