Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

— Я думаю, что с ним случилась самая ужасная для художника вещь. Он перестал видеть то, что было ему и только ему и внятно, и зримо во все периоды его жизни, исключая последний. Живописец метафизически ослеп. А раз так, он формально определял свой малый круг, свое истощенное и отчаявшееся войско внешними атрибутами. Шевронами и нашивками, кругами и полосками. И все это на черном фоне космической ночи. Люди, лишившиеся зрения, выстраивают таким образом осязательные ориентиры в своих мрачных комнатах. Или вот еще аналогия. Коронации последних византийских императоров. Глиняная посуда, жалкие яства, но короны горят драгоценными камнями как символами былого величия. Правда, при ближайшем рассмотрении они оказываются простыми цветными стекляшками. Алмазы и рубины давно заложены или проданы. Об этом есть прекрасные стихи Кавафиса:

Волнующая есть одна подробность
венчания на царство Иоанна Кантакузина
и госпожи Ирины, дочери Андроника Асеня.
Поскольку не было почти у них алмазов
и настоящих изумрудов и сапфиров
(в великой бедности отчизна пребывала),
они надели стеклышки цветные. Кусочков множество
стеклянных, красных, синих, зеленых.

И, признаюсь, ничего

нет унизительного, гадкого для чести,
по-моему, в кусочках этих грустных
стекла цветного. В них скорей — подобье
какого-то печального протеста и неприятья нищеты несправедливой.
Они — лишь символы того, что полагалось
и что иметь бы, несомненно, полагалось
в момент венчания владыке Иоанну Кантакузину
и госпоже Ирине, дочери Андроника Асеня.

А теперь обратите внимание на колорит портрета, что мы сейчас видели. У него в качестве фона условный зеленый луг и голубое небо, а не вечный мрак полярной ночи, как во всех других поздних портретах основоположника супрематизма. В этой вещи есть внутренняя динамика, неопределенность, надежда и возможность выбора. Ни художник, ее написавший, ни его модель не собираются умирать. И супрематические элементы в ней не стекляшки в короне дряхлеющего императора, а украшения наряда красивой и любимой женщины.

— Мне странно слышать, что Малевич метафизически ослеп. Скорее наоборот. Некоторые физические недуги и отчаяние обострили в нем внутреннее зрение. И если раньше он видел впереди великую утопию и построение нового мира, то под конец жизни всем сердцем ощущал мировую скуку, в которую выродилась русская революция. Да еще скуку, густо окрашенную и пропитанную кровью.

— Не будем спорить. Сойдемся на том, что эта картина не могла быть написана Казимиром Малевичем в последние годы жизни. Да и в ранние тоже. Она абсолютно чужда его представлениям о живописи и его философии. Но из нее могут сделать Малевича. И это будет очень плохо, потому что такой тайнозритель и мастер, как Малевич, вовсе не нуждается в фальшивых, пусть и щедрых, подарках и искажении собственной биографии. А такой замечательный живописец, как подлинный автор этого портрета, совершенно не заслуживает беспамятства и забвения. Никому нет никакого дела, сколько «марин» написал Айвазовский. Сотней больше, сотней меньше, это проблема, волнующая торговцев и покупателей, украшающих свой крупнобуржуазный быт. Но Малевич… Это настолько значимое имя, это такое «осевое» имя для всей нашей цивилизации, что любой недостоверный росток на его творчестве, дай ему прорасти, неминуемо даст побеги в виде ложных толкований и интерпретаций. Вспомните Ван Меегерена, написавшего фальшивого Вермеера с религиозной тематикой. С этой картиной может случиться нечто подобное.