Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Под 1935 годом значился «Портрет Е. Я. Яковлевой» (холст/масло, к сожалению, без указания размеров), и у нас не возникло ни малейшего сомнения в том, что несколько часов назад мы держали в руках именно эту замечательную вещь. Я, конечно, не до конца уверен, но мне сейчас представляется, что Шустер в тот раз впервые услышал это имя — Мария Джагупова. А он был знаком лично с очень и очень многими людьми, причастными к авангардному искусству, в обеих российских столицах и провинции. В начале 2000-х годов я изучал его переписку и мог составить впечатление о широте его контактов. Обозначало ли это незнание художника лишь тот факт, что Джагупова существовала весьма инкапсули-рованно, замкнуто и мало или совсем не общалась с друзьями молодости? Не знаю. Круг этих людей, как правило, был очень узок, и даже те из них, кто стремился вытеснить из памяти увлечения ранней юности и забыть обжигающие ужасом былых угроз и напастей имена, все равно оставались где-то поблизости. В пределах полуторачасового трамвайного путешествия, телефонного звонка или срока доставки почтовой открытки. И обстоятельства их жизни были хорошо известны. Даже враждебные отношения или неприязнь не исключали упоминаний в письмах, воспоминаниях и разговорах. Мы хорошо видим это на примере Харджиева.

Джагупова — такое складывается впечатление — находилась немного в иной вселенной. Или на темной стороне Луны. Косвенно это соображение подтверждается тем, что масштабные проекты постсоветского времени, связанные с именем Малевича, за немногими микроскопическими исключениями, не включают ее имя в свои подробные реестры. Например, «Энциклопедия русского авангарда» не упоминает о ней ни единым словом. Аналогичную картину являет и пятитомник сочинений Малевича.

Такой осведомленный исследователь, как Троелс Андерсен, в частном письме, отвечая на мой прямой вопрос, пишет: «The name Maria Markovna Djagupova does not ring any bells»[45].

Да и более интимные источники — от записей Константина Рождественского и работ Харджиева до поздних дневников Семена Ласкина — обходят ее стороной.

Возможно — и это только предположение, построенное на неявном устном сообщении, — некоторые особенности личности и образа жизни художницы помещали ее во что-то подобное полосе отчуждения относительно других учеников Малевича. Можно провести прямую аналогию с положением Павла Челищева в сообществе художников, где ненависть яростного гомофоба Андре Бретона буквально выдавливала его на обочину группы. Есть характерная фотография, на которой в центре, величаво, как члены Политбюро, плечом к плечу сидят Бретон, Ив Танги, Макс Эрнст, Марк Шагал, Мондриан и другие, а на самом заднем отшибе, буквально отделенный социальной пропастью или задвинутый в позорный угол, печально и потерянно притулился русский художник. Одно утешение — Жана Кокто Бретон ненавидел еще больше. А Илье Эренбургу и вовсе набил морду «за все хорошее», связанное с советской политикой.

Фотография разворота каталога выставки Artists in Exile в галерее Pierre Matise в Нью-Йорке (март 1942 года).

Нижний ряд слева направо: Роберто Матта, Осип Цадкин, Ив Танги, Макс Эрнст, Марк Шагал, Фернан Леже.

Верхний ряд слева направо: Андре Бретон, Пит Мондриан, Андре Массон, Амеди Озанфан, Жак Липшиц, Евгений Берман.

Стоят: Павел Челищев, Курт Зелигман