Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой

Одержимый юношеской идеей тотального антисоветского просвещения, долженствующего радикально изменить окружающий мир, я принес ему на несколько дней «Август четырнадцатого» Солженицына и до сих пор помню животный ужас в его глазах при виде бесцензурного парижского издания, да еще с автографом автора. Оно проламывало брешь в его, строившихся годами, оборонительных конструкциях. Делало эту линию Мажино совершенно бессмысленной перед лицом хитроумного неприятеля. И каково же ему было ежедневно — пусть и вполуха — слышать из кухонного репродуктора брежневские пыхтящие «сиськи-масиськи», а самому молча продумывать штейнеровский социальный манифест, повествующий о трехчленной структуре видимого мира. И это при том, что никакого видимого мира, во всяком случае в христоцентричном штейнеровском понимании, давно не существовало в природе.

На его примере было физически ощутимо полное духовное безвоздушье советского времени, не лишенное, однако, утопических надежд и чаяний. И кто знал, что, пробив стену, мы просто окажемся в другой, более просторной камере. Или в канализационном коллекторе с пробитой головой. Или просто на городской свалке. Уже без возможности выхода или взлета.

Для таких людей, как этот Андреев, еще существовали возможности сублимации. Уход в эзотерику, мистику, аутистические духовные практики и увлечения или какие-нибудь безобидные культурные досуги вроде необременительного в финансовом плане коллекционирования спичечных этикеток или значков. Это были шаткие соломенные загородки, создававшие мнимую защиту от морозной стужи эпохи.

Взять, например, задумчивых девушек, переходящих от картины к картине на любой мало-мальски значимой выставке и что-то записывающих в свой блокнот. Неужели они делают это с какой-то прагматической целью? Они же никогда больше не прочитают свои заметки. Нет, они пытаются упорядочить хаос. Описанная и тщательно систематизированная, действительность становится не такой страшной, обретая иллюзию управляемости и предсказуемости. Абсолютное же большинство совсем лишено и таких возможностей, топя свои неотрефлексированные экзистенциальные ужасы в убогом, засасывающем быте, магической религиозности, телевизоре и водке.

Разве что регулярно повторяющиеся чемпионаты мира и Европы по футболу да периодические Олимпиады создают у них ощущение стабильности и упорядоченности Вселенной.

Вот так и закончился второй эпизод, связанный с портретом Елизаветы Яковлевой. Пару раз, промельком, мы в дальнейшем еще упоминали в разговорах эту работу и, возможно, даже занялись бы ей повнимательнее. Но жизнь, не будучи осведомленной о наших планах, распорядилась совсем иначе.

Вскоре, совершенно неожиданно, отправившись на открытие выставки «Берлин — Москва», умер в Германии Соломон Шустер. Попросту задохнулся во сне, как герой какого-нибудь грустного рассказа Сирина или Газданова. Началось совсем иное существование — «базар и уют», — и я думать забыл о примечательной картинке с таинственной символикой и загадочным противоречивым авторством. Тем более, что их вокруг меня было неимоверное множество. Настало время вселенского перемещения людей и вещей, стремительно растущих цен, размывания старых советских понятий, коллекций и обиходов, обрушения авторитетов, появления совершенно «новых русских», лишенных комплексов и утопических надежд усталого позднего «совка».

Все вышеописанные события, не имевшие никакой общественной значимости, тем паче давно ушли бы в песок, превратились в смытые псевдореминисценции, уравнялись в правах со снами, вымыслами и галлюцинациями, когда бы не получили через почти десяток лет безусловное и резкое — как рвущий утреннюю просоночную тишину телефонный звонок — документальное подтверждение. Кроме того, не будь их, этих субъективных и очень дорогих мне воспоминаний, я через тридцать лет не только не знал бы точного места, где нужно проводить археологические раскопки. Я вообще не предполагал бы необходимости копать.

Глава 3 Анамнез болезни

«Тайные пороки академиков» — так называется книжка Крученых, Клюна и Малевича, номинально имеющая отношение к этой запутанной истории. Описывающая ее уже на уровне провокационного броского заголовка. Заостряющая внимание на словах «академики» и «тайные пороки». Собственно говоря, других слов нам пока и не нужно.

Прошло почти десять лет. Фактически сменилась историческая эпоха. Проще стало ездить на Запад, появились другие люди, контакты, музеи, книги, отношения, деньги. Вся эта заполошная рубежная жизнь начала 1990-х годов, протянутая между полным комплексов ущербности покойным СССР и нынешней напыщенной, прагматической Россией, со всеми ее разговорами, мечтами и фантазиями, вдребезги разбившись о новый быт и циничную «политику», постепенно стала уходить в область фантастических преданий.