Я прислушался к «мудрому» совету и до самого конца не проронил ни слова о конечной цели моих изысканий. Ума не приложу, каким образом отразятся на художественном рынке их результаты. Может быть, и позитивно, не знаю. Но я очень боюсь, что они будут восприняты как звено в череде постоянных скандалов с подделками, периодически сотрясающих как Россию, так и Запад. Это было бы печально, поскольку рассматриваемый мной случай относится совершенно к другой сфере махинаций с произведениями искусства. Несмотря на то, что и в нем фигурирует циничный обман, предварительный сговор, бесчестные манипуляции, огромные деньги и полное отсутствие совести, он и шире, и глубже. И ставит вопросы, не имеющие прямого отношения к уголовным преступлениям. Точнее, вписывает их в гуманитарный контекст, где речь идет о моральной ответственности за свои поступки людей, причисляющих себя к интеллигенции и вещающих не только от своего имени, но и от имени определенной социальной группы.
Однако вернемся к делу и внимательно прочитаем все, что напечатано в солиднейшем французском издании. Этот текст был первым и единственным достаточно подробным и профессиональным описанием картины, выполненным выдающимся знатоком творчества Казимира Севериновича Малевича доктором Андреем Наковым. Таковым он остается и сейчас по прошествии шестнадцати лет после выхода каталога, хотя ученый на своей интернет-странице и оповещает публику о подготовке им нового, «пересмотренного и дополненного» варианта своей книги. Любопытно, войдет ли туда интересующий меня портрет.
Помимо технической характеристики предмета очень коротко доктор Наков дал сведения и о модели. Елизавета Яковлевна Яковлева (1882–1938) была художником по костюмам и декоратором, активным в 1920-1930-е годы. Служила в БДТ (Большой драматический театр) и Театре музыкальной комедии в Петрограде-Ленинграде и входила в окружение Малевича начиная с конца 1920-х годов.
Еще больший интерес представляют приведенные им данные о провенансе картины. Было указано, что она происходила «из семьи Яковлевой» в Петербурге, затем находилась в анонимном петербургском же собрании, а в настоящее время живет-поживает в частной коллекции в Голландии.
Конкретных сведений о «семье» портретируемой и о российской коллекции, откуда якобы происходит картина, исследователь не приводит. Как и не сообщает о том, каким образом произведение оказалось на Западе.
Списать его «трансфер» на парашютистов Отто Скорцени или испанскую «Голубую дивизию» вряд ли возможно с учетом четко обозначенного в провенансе «петербургского собрания». Это означает, что картина находилась на балтийских берегах после переименования Ленинграда в Санкт-Петербург (1991 год) и, соответственно, могла пересечь границу только с оформлением всех необходимых документов. Или без таковых. Контрабандой.
Была также зафиксирована дата первого введения портрета в публичный искусствоведческий оборот. В этом качестве указывался 1995 год, когда крупнейший американский исследователь творчества Казимира Малевича доктор Шарлотта Дуглас опубликовала в статье «Suprematist embroidered ornament» фотографию портрета, снабдив ее следующим примечанием, не допускающим вольного толкования относительно авторства и датировки: «In 1934 Malevich painted a splendid portrait of the Leningrad theater designer Elizaveta Iakovleva. Dressed in a cadmium yellow hat and a coat with a Suprematist collar, she slyly exhibits a bright red Suprematist handbag. This painting has recently been discovered»[48]
.Весь период времени между журнальной публикацией Шарлотты Дуглас и выходом из печати каталога Андрея Накова портрет привычно пребывал в зоне глухого молчания. Никаких упоминаний о нем в прессе или монографиях я не обнаружил. О том, кем, как и где он был счастливо discovered[49]
, доктор Шарлотта Дуглас не упоминала. Но датировка портрета 1934 годом четко зафиксирована в ее журнальной статье. В этой же публикации точно указан размер произведения — 32,5 × 24,5 дюйма, что в переводе на сантиметры составляет 82,55 × 62,23. Запомним эти размеры, опубликованные в американском журнале в 1995 году.Доктор Андрей Наков датирует полотно приблизительно — circa — «са. 1932», что свидетельствует об отсутствии у него каких-либо четких данных о времени написания картины.
Скорее всего, речь идет о некоторых умозрительных предположениях, построенных на свидетельствах близких людей, утверждавших, что тяжело больной художник за год до смерти не написал ни одной работы, подумал я тогда.