Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Эндерлин больше всего страшится «историй», страшится быть неверно понятым миром, ибо мир всех измеряет мерой исполняемых ролей. Эндерлин не наделен способностью созерцать происходящее со стороны, всегда готов принять непосредственное участие в игре, предлагаемой жизнью. Когда он, ученый-мифолог средних лет, получает приглашение в Гарвард, то мучительно разыгрывает навязанную роль счастливчика: «Интеллигентный человек дожил до сорока одного года без особых успехов, лишь когда приходит особый успех, он пугается роли, которую явно играл до сих пор» (4, 46; 229). «И которую должен играть теперь», – добавим мы от себя. Подобные же эмоции испытывает Эндерлин (и «эндерлиногенная» область сознания рассказчика) в эпизоде знакомства с женой Свободы. «Человек случайно знакомится с женщиной, проводит с ней ночь, но затем оказывается не в силах ни пойти навстречу зародившемуся чувству, ни равнодушно забыть о происшедшем. В любом варианте поведения искренность чувства, еще не облекшегося в “одежды” событий, настоящего, невыразимого и невыносимого (“kaum ertragen”), будет нарушена, овеществлена, возникнет “история”, еще одна обременительная роль. Это (нетронутая истинность чувства. – Д. Б.) кончится, если они увидятся, и это кончится, если он улетит отсюда навсегда» (4, 66; 110). «Тяготила его вовсе не измена, которую они совершили оба, тяготило его просто то, что теперь это факт, равноправный со всеми фактами на свете» (4, 66; 109).

Гантенбайн во всем противоположен Эндерлину. Его не просто не страшат роли – он с упоением отдается жизни, подчиненной роли. Главная его роль – ложная слепота, которая неожиданно оборачивается исключительной способностью видеть в людях сокровенное, тщательно оберегаемое от посторонних глаз, исключая, разумеется, глаза слепого под непроницаемо-черными очками. Все происходит «как в кино: люди на полотне одни, хотя я могу их видеть, без меня; я могу только спрашивать, но я вовне, я свободен от всего, поэтому невозмутим» (4, 72; 128). Невозмутимость Гантенбайна, отсутствие прямых реакций на происходящее – необходимое условие доступа к незримому, своеобразная плата за этот доступ. «Слепой не судит» (4, 41; 43). Иного варианта поведения у Гантенбайна просто нет, ведь вмешайся он в происходящее – обнаружилась бы ложность его слепоты. А тогда был бы утрачен и дар проникновения в сокрытое, дар созерцания «историй» со стороны. Именно поэтому Гантенбайн не показывает, что видит любовников жены, что знает о неблаговидной «профессии» Камиллы и т. д., Гантенбайн – с точки зрения проблемы создания романа – олицетворенная способность к авторству, к внеличному эстетическому завершению реального события. Его позиция – незримое присутствие и вместе с тем невмешательство в происходящее. Гантенбайн – тот, в чьем воображении («я представляю себе», «ich stelle mir vor») происходят «истории» романа. Иногда это прямо подчеркивается в тексте, а порою истории, появившиеся, по-видимому, без содействия Гантенбайна, вдруг отождествляются далее с историями, которые Гантенбайн рассказывает Камилле (история Филемона и Бавкиды и др.). Итак, Гантенбайн наделен даром придумывания и смены эпизодов ценою невозможности прямого в них участия. Эндерлин, напротив, – олицетворение «персонажности», он сохраняет способность непосредственно реагировать на события ценою невозможности отстраниться от них, неспособности адекватно осознать и выразить происходящее.

Принимая во внимание намеченную семантизацию «гантенбайновского» и «эндерлиновского» начал в сознании рассказчика, мы можем сделать вывод о том, что без последовательного расщепления предполагаемого целостного сознания рассказчика на указанные составляющие невозможна какая бы то ни было романная реализация жизнетворческой установки. Повествователь понимает, что «всякая попытка пересказать жизнь превращает ее в неадекватную историю». Но без подобного пересказа невозможно ни обрести свою судьбу для себя, ни донести ее до других. Таким образом, и жизненное, и художественное творчество равно бесперспективны. Однако «нельзя долго жить, что-то испытав, если испытанное остается без всякой истории» (4, 31)[447]. В первом случае мы слышим голос еще не названного своим именем Эндерлина, во втором – с нами говорит Гантенбайн, тоже инкогнито. Роман о сотворении жизни, судьбы рождается на наших глазах, переступая через постулат о собственной невозможности. Без расщепления единого, но недоступного, «ноуменального» сознания рассказчика на указанные эманации воплощение фришевской концепции поисков адекватной самоощущению судьбы (и «истории», адекватной этой судьбе) было бы совершенно немыслимо.