Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Прежде всего, отдельные ипостаси рассказчика, носители разных его ролевых масок не могут быть трактованы как автономные персонажи[443]. Они то и дело попадают в ситуации не только функционально эквивалентные, но и буквально тождественные, т. е. в ситуации, фактически ставящие знак равенства между Гантенбайном, Эндерлином, Сво́бодой. Приведем пример. И архитектор Сво́бода, и Филимон (сюжетное «ответвление» ложного слепца Гантенбайна) в одном из вариантов реагирования на измену супруги уезжают, оставляя ее наедине с любовником. Однако совпадение здесь не только функциональное (реакция на измену). Благодаря целому ряду буквальных словесных повторов, читатель должен констатировать не простую зарифмованность разделенных десятками страниц сцен, а их своеобразное тождество. Так, выясняется, что и Сво́бода, и Филимон уехали на «открытой машине» («ein offener Wagen»)[444]; на машине с «откинутым верхом» (fahre ich offen») (5, 191; 306), причем Филимон едет, «насвистывая, на руле только правая рука… левую руку… свесил за дверцу машины» («pfeifend, nur die rechte Hand am Steuer… meinen linken Arm lasse uch aus dem Wagen hängen») (5, 191; 306), и Сво́бода «едет, высунув в окошко левую руку, чтобы ее обдувал встречный ветер, держа на руле только правую» (fahrt, seinen linken Arm in den Fahrt wind gehängt, einhändig und gelassen») (6, 104; 375).

Настойчиво повторяемые текстовые совпадения подтверждают мысль о том, что и Гантенбайн, и Эндерлин, и Сво́бода не наделены автономными мотивами действования, являются «вариациями на тему» образа рассказчика. Этот лежащий на поверхности вывод, если судить по некоторым работам, не столь уж очевиден. Нередко делаются попытки обособленного рассмотрения «образа Гантенбайна», происходит уравнивание в правах полноценного персонажа (рассказчика) и его ролевой маски. Иногда на первый план выдвигается одна из ипостасей рассказчика за счет других: «Молодой человек Эндерлин, надев солнцезащитные очки, выдает себя за слепого. Он (! – Д. Б.) назвал себя Гантенбайном»[445]. Такой подход, безусловно, является некорректным, потому-то и кажутся необходимыми поиски иных, более адекватных ключей к загадкам последнего романа Макса Фриша.

Констатировав отсутствие личностной автономности каждой из масок рассказчика в их отношении друг к другу, попробуем обнаружить ее в другой плоскости, задавшись вопросом: существует ли в романе некая самостоятельная личность рассказчика, предшествующая «маскам»? Очевидно, нет, ибо, пребывая в облике Гантенбайна, Эндерлина, Свободы, рассказчик настойчиво подчеркивает свою неотделимость от них, хотя налицо и противоречивость такого сосуществования. Например, в первом варианте знакомства жены Свободы с Эндерлином в сознании последнего уживаются как бы два субъекта: рассказчик, сохраняющий нейтралитет, и Эндерлин, ухаживающий за дамой: «Я рассматриваю ее молча (в то время как незнакомый господин говорит)… Незнакомый господин (Эндерлин. – Д. Б.), когда он позднее… дотрагивается до ее голой руки, смущается не перед ней, а передо мной… Я искренне огорчен, что не испытываю при этом никаких чувств» (4, 60; 94). Подобным же образом ведет себя «Я», находясь в «обществе» Гантенбайна и Свободы: «Я… обеими руками держу свой пустой стакан, чтобы Гантенбайн не грохнул им об стену» (5, 172; 255–256); «Я сплю. Когда и Свобода почти засыпает…» (6, 92; 345).

Итак, ни в одном из фрагментов романа мы не имеем дела с обособленным сознанием рассказчика. Даже те немногие эпизоды, которые рассказываются от первого лица, далее оказываются прожитыми в той или иной роли. Например, фрагмент в начале романа, в котором рассказчик описывает посещение своей бывшей квартиры после ухода жены, повторяется затем снова, но с важными уточнениями: оказывается, что Лиля (Бавкида) покинула Гантенбайна (Филемона). О тождестве эпизодов снова говорят буквальные текстовые повторы, фразы типа: «Я сижу в пальто и кепке, потому что на дворе дождь» («Ich hocke in Mantel und Mütze, weil es draußen regnet») (4, 35; 26) и (5, 191; 308) и проч.

В каждом эпизоде романа действует составленная в той или иной пропорции «смесь» взыскующего воплощения сознания рассказчика и одной из его «эманаций» (исключительно точный термин Д. В. Затонского), хотя и созданных по его воле, но окончательно не обособившихся. В этом месте наши рассуждения могут показаться повторением пройденного. Действительно, остается лишь один шаг до абсолютизации самоценной игры ролями, масками; до констатации того, что «вовсе не всегда существенно, кого в данный момент выдвигает на авансцену автор»[446]. На самом деле, кажущееся беспорядочным чередование фрагментов «Гантенбайна» предельно логизировано. Эманации рассказчика – это не произвольно сменяемые маски, служащие средством разрешения одной только жизнетворческой установки. Они семантизированы и в плоскости задачи создания романа. Конкретизируем «жанровую семантику» Гантенбайна и Эндерлина.