Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Доминирующая тема швейцарского прозаика и драматурга Макса Фриша писателя – тоска по определенности собственного Я, по устойчивости субъективных очертаний жизни – в последние годы разрабатывается им в русле литературной традиции, нередко – в непривычных для Фриша спокойных, мягких тонах («Человек появляется в эпоху голоцена», «Монток»). Однако были и иные времена: пора неодолимой тяги к романному и сценическому эксперименту, к разветвлению субъективных версий жизни, к зеркальному умножению ролевых масок, подчиняющих своему диктату отчаявшегося, проживающего не свою судьбу человека.

Кульминационной точкой отмеченного периода развития творческой манеры писателя стал роман «Назову себя Гантенбайн» (1964) – парадоксальное повествование о настойчивых попытках человека обрести себя, донести истинное содержание своей жизни до собеседника. Значение «Гантенбайна», думается, не ограничивается рамками романистики Фриша – это этапное произведение в истории романа нашего века, книга, не исчерпавшая своего смыслового потенциала до настоящего времени.

Целостное прочтение романа – предмет особого исследования. В настоящих заметках мы проанализируем лишь некоторые аспекты статуса автора и самоопределения героя в «Гантенбайне». Наши рассуждения будут опираться на небольшое эссе Фриша, впервые опубликованное в 1960 г. Введение в научный обиход нового фришевского текста представляется полезным по двум причинам. Во-первых, при его анализе становится очевидным глубокое внутреннее единство прозы Фриша и его теоретических раздумий о прозе; во-вторых, будет получена возможность проследить и истолковать некоторые ключевые терминологические нюансы романной концепции писателя. Перевод выполнен по изданию: Frisch М. Ausgewählte Proza. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1965. S. 8–11.

Макс Фриш

Истории [417]

Когда рассказчик силится точно восстановить в памяти, как дул ветер в седьмом часу утра двадцать один год назад – отчего я не усмехаюсь? Я не возражаю ему. Однако мне ясно, что сам я никогда не вспоминаю о прошедшем, как свидетель перед судом или как прикидывающийся дотошным рассказчик. Я сужу о случившемся иначе – не как об истории, но как о вероятном будущем. Как о возможности.

Я никогда не рассказываю, как на самом деле случилось, что я провалился на экзамене, что я был покинут женщиной либо сам покинул ее. Мне приходится излагать события так, как они, по моему представлению[418], протекали бы, если бы мне пришлось пережить их заново. Переживание (Erfahrung[419]) обнаруживает себя в качестве предчувствия, предсказания. Это относится не только к писателям, но, думается, и ко всем людям[420].

Как произошло, что я, избежав некоторых жизненных обстоятельств, поселился в чужеземном городе? Я узнаю об этом, когда представляю себе, что было бы, если бы сегодня мне снова довелось бежать на чужбину. Как бы я себя почувствовал, если бы завтра выиграл в лотерею большую сумму? Кажется, это мне известно. Но откуда? Мне ведь никогда не выпадал большой выигрыш! Не знаю, как это получается, и все же я могу представить себе свои возможные ощущения – к примеру, свое повторное появление на свет; наконец, точно так же я могу вообразить нечто, чего никогда не было и не будет. Причем в последнем случае переживание будет отчетливее, точнее, искреннее[421].

Возможно, у человека всего только и есть, что два-три переживания: один страх да семь надежд; отнюдь не безграничный набор ощущений, повторяющихся, как бусины на четках. Да ко всему – несколько картинок на сетчатке, которые, по-видимому, не повторяются[422]: мир сводится к некоторому эталону воспоминания. Тысяча домыслов к одной аутентичной мысли – вот все, что есть у человека, когда он повествует о своем Я: эталон переживания (Erlebnismuster)[423], а вовсе не история! Истории заметны только со стороны[424].

Жажда историй, однажды овладевающая нами, – откуда она? Истину невозможно пересказать. Истина не есть история. Все истории порождены игрой воображения, они – только картинки, отблески в зеркале. Каждый человек, в том числе и неписатель, придумывает свою историю. Иначе невозможно подойти вплотную к своему эталону переживания, обрести собственный опыт.

Я думаю так: переживание – мгновенная идея (Einfall)[425], а не итог конкретных происшествий. Один и тот же случай способен вызвать тысячу переживаний. Но для выражения переживания, возможно, и не существует иного средства, кроме повествования, о событиях, т. е. кроме историй. Из них как бы рождается переживание, хотя, мне кажется, на деле все как раз наоборот. Истории – это следствие переживания. Чувственный опыт ищет своего выражения и находит для этого повод в прошлом. Случилось то-то и то-то. Происшествие, способное выразить наш опыт и преследующее нас по пятам, не нуждается в том, чтобы случиться на самом деле. Но для того, чтобы осознать наш опыт, обрести веру в собственное бытие, мы ведем себя так, будто все произошло в действительности. Так поступают все – не только писатели[426].