Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Истории – это ретроспективные наброски, эскизы, обращенные в прошлое[427], игра фантазии, выдаваемая за реальность. Каждый человек придумывает себе историю, которую затем (часто ценою великих жертв) привыкает считать своей жизнью; либо набор историй, оснащенных точными указаниями на время и место – так, чтобы не осталось и тени сомнения в их реальности. Только писатель не верит в подлинность историй. В этом разница. Поскольку я понимаю, что любая история, пусть подкрепленная фактами, есть лишь моя выдумка, постольку я писатель. Переживание, лишенное предпосылки, не претендующее на происхождение из реальной истории, становится едва переносимым[428].

Истинность переживания проверяется тем, насколько оно способно придать вымышленной истории правдоподобие, однако, я думаю, оно является не итогом той или иной истории, но автономной идеей (Einfall).

Переживание как таковое сохраняет силу и в том случае, когда мне известно, что рассказываемый мною эпизод на самом деле никогда не имел и не будет иметь места; в том случае, когда я отрекаюсь от эпического имперфекта, этого средства подтасовки фактов, отказываюсь от иллюзорного изложения неких происшествий. Разумеется, подобные казусы случаются и на деле, но они вовсе не являются первопричиной переживания, как это обычно тщится изобразить рассказчик. Именно само переживание – внезапная идея – и является подлинным событием; прошлое в переживании – выдумка, не желающая таковой казаться, обращенный вспять набросок к портрету былого.

Мне кажется, решительные перемены в жизни обусловлены происшествиями, которые не случились, фантазиями, порожденными нашим опытом. Переживание присутствует в нас еще до появления истории, которая претендует на роль его первопричины[429]. История лишь пассивно воплощает опыт.

Известное сетование на то, что люди не извлекают уроков из истории (мировой истории) столь же бессмысленно, сколь и поучительно. Люди научаются понемногу тому да этому, что, впрочем, нимало не отражается на ходе истории. Только переживание изменяет все, ибо является не продуктом истории, а автономной идеей, призванной ее преобразовать, чтобы найти способ самовыражения.

Опыт творит. Когда у людей оказывается больше переживаний, чем событий, могущих быть для этих переживаний источником, у них не остается другого пути, чтобы остаться честными: они сочиняют.

Куда ж им еще с их опытом? Они делают наброски, они обдумывают, как его выразить. Переживание – не завершение, а начало; его область – будущее или вневременность. Поэтому и сопротивляется опыт нашему желанию представить его в виде истории, повествования. Но иначе – чему быть вообще?[430]

«Назову себя Гантенбайн» Макса Фриша: мотив жизнетворчества и проблема становления романного целого [431]

Швейцарский прозаик Макс Фриш принадлежит к числу тех писателей, кого на протяжении всей творческой жизни волнует одна ключевая проблема, оказывающая влияние на тематический и жанровый диапазон, доминирующий тип героя, сюжетную организацию. Для Фриша это так называемая проблема идентичности личности, упоминаемая практически в каждой работе о творчестве писателя[432]. Действительно, неуверенность в границах своего «Я», тоска по собственной, незаемной судьбе, по ясным и неразмытым очертаниям субъективного образа мира – все это слагаемые взыскуемой героями Фриша «идентичности». Однако исследование этой проблемы в большинстве работ ограничивается лишь сферой проблематики, перечислением повлиявших на Фриша философских концепций и реалий современного мира. Цель настоящей статьи – поставить вопрос о непосредственном влиянии мотива жизнетворчества на романную поэтику Макса Фриша.

Для анализа мы избрали наиболее, пожалуй, нашумевший и дискуссионный из зрелых послевоенных романов Фриша – «Назову себя Гантенбайн» (1964). Выбор этот не случаен, ибо «Гантенбайн» – кульминация фришевского экспериментаторства, книга, в которой очевидно присутствуют значительные жанровые инновации, требующие подробной интерпретации. После «Гантенбайна» тон фришевской прозы меняется, разработка жизнетворческой проблематики приближается к литературной традиции. Это отмечалось в критике[433], об этом же говорил в сравнительно недавнем интервью и сам Фриш[434].