Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Этот – передаваемый сочувствующему читателю – энергетический импульс в случае Сергея Георгиевича Бочарова довольно редко несет полемический заряд. Тем не менее – знающий поймет! – его работы всегда предполагают оппонента. В качестве незримого оппонента обычно выступает современный литератор или ученый, видящий лишь сугубую простоту и безответственную легкость любого устного и печатного высказывания. Смыслы для них – лишь результат личного произвола, но не персональной причастности.

Если говорить о современной литературной критике, то она зачастую предполагает и поддерживает совершенно новый способ сопряжения читателя и литературного текста. Издательский конвейер подлежит закону новостной ленты, которому подчинены усилия всех, кто «обслуживает» соответствующий данному закону «литпроцесс». «Новая» литературная реальность основана на одном непременном условии, я бы определил его словом «дискретность». Прежде чем сбыть вновь произведенный товар, надо заставить потребителя избавиться от предыдущего. Нельзя, скажем, применять сразу две зубные щетки, следует приобрести лучшую на сегодняшний день, а прежнюю сдать в утиль. «Дискретное» чтение не предполагает целостной картины процесса – я всякий раз все внимание уделяю отдельно взятому литературному продукту, то есть не помню о других, сознательно выкидываю их из памяти. «Дискретная» критика устроена точно так же: вот тебе, проницательный читатель, новый бестселлер от автора бестселлера прошлогоднего: бери, используй! Именно против подобных упрощений великих смыслов, коренящихся в словах, как столетия тому назад, так и ныне, – именно против подобных искажений и настроена «ясновидящая теория» Сергея Георгиевича Бочарова.

Мы чествуем сегодня одного из преданных рыцарей «филологической защиты» смыслов, лауреата многих премий, автора томов классических научных трудов. Однако не стоит забывать и о том, что мы сегодня радуемся заслуженной награде человека юного, красивого, по-юношески наивного и по-юношески бескомпромиссного – Сергея Георгиевича Бочарова.

…К нашим собакам [575]

Первую пьесу Евгения Гришковца я услышал задолго до постановки, до культовой популярности спектакля. Именно услышал. Не прочитал «в рукописи», не узнал от автора о будущем «творческом замысле» – просто уловил краем уха в каком-то очередном застолье, в том самом сибирском городе, который в спектакле «Как я съел собаку» называется просто «город» или иногда «мой город».

Дело было в конце восьмидесятых, и роли между нами были распределены вот как: Гришковец занимался пантомимой (нет, он играл пантомиму, жил пантомимой!), а я писал о его представлениях заметки в разные местные газеты – от университетской многотиражки до областной, под инопланетным названием «Комсомолец Кузбасса». Гришковец мог показать, выразить телом и жестом абсолютно все: как растут на поле сорняки, пробиваясь меж плодородных злаков, каким манером капает в чай влажная капля с багрового носа вокзального выпивохи – да попросту всё и обо всём! Этот странный человек мог часами показывать, как стоят люди в мороз на троллейбусной остановке, а потом рассуждать – как они могут стоять (будут стоять?) не в декабре, а летом, и не в ожидании троллейбуса, а в очереди за билетами на юг… Картина сменяла картину, рассказчик входил в раж, но в рассуждениях своих обходился почти без слов, ему хватало жестов, мимических импровизаций да еще междометий в особо пафосных местах.

Моя роль была неблагодарной, но я считал ее благородной: надо же рассказать людям о вечном искусстве, нарождавшемся у них прямо под носом, в городе химических заводов и угольных резервов! Конечно, рассказать надо, тем более что сам-то художник этого никогда не сделает: не умеет. Так мне думалось, поскольку речь гениального мима была маловыразительна, сбивчива, порою невнятна. В тех самых застольных историях, которые потом на сцене превратились в «Собаку…», главное было опять-таки в фактуре, пластике, но совсем не в словах. Так мне казалось тогда.

А вышло все иначе: еще в сибирскую пору Гришковец впервые стал на путь наибольшего сопротивления – отошел от пантомимы, заговорил на сцене своим непоставленным голосом. Драматург-актер Гришковец сумел подчеркнуть, поставить в центр театрального действа свою сбивчивую, совсем не актерскую речь, которая превращает людей, находящихся по обе стороны сцены, в равноправных собеседников. Голос его звучит теперь уверенно, несмотря на по-прежнему импровизационный стиль и неровный темп монологов.