Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Когда я читаю эту прозу, главная моя эмоция вот какая: и со мной такое бывает, происходит. И значит, не писать я должен, а быть таким же терпимым и твердым, как герои моего друга Гришковца, а знаю я их лично, нет ли – не имеет ровно никакого значения. Собрать себя по крупицам в борьбе с упрямыми ежедневными мелочами, складывающимися в жизнь, – думаю, к этому побуждает своего читателя Евгений Гришковец. Это – сегодня, а что будет потом, Бог весть… Что ж, подождем, а пока что – раскроем книжку и вернемся к нашим собакам… К своим… К себе.

…Aut nihil, или Прощание с Гераклитом [576]

Три объемистые книги в обложках разных и ярких цветов. Три тома сочинений Владимира Лакшина: критические статьи (Булгаков, Солженицын и не только), жизнеописание Александра Островского, мемуарные портреты современников (…Марк Щеглов, Ольга Берггольц, разумеется, Твардовский). На голубоватом «мемуарном» томе остался аккуратно наклеенный в огромном («сотом») магазине на Тверской ярко-желтый ярлычок: «Лучшие продажи в марте!» Интересно, кто же купил толстые книжки Лакшина? Соратники по былым литературным битвам вспоминают минувшие дни? Тихо ностальгируют читатели – современники оттепельных надежд? Тридцати-сорокалетние ироничные критики развенчивают иллюзии литературных предшественников? Студенты-филологи к зачету готовятся?

Занять позицию трезвого наблюдателя перед лицом этой палитры возможных стратегий чтения довольно трудно, но – убежден – необходимо. Пора. Слишком очевиден предсказуемый разброс мнений, хвала и хула одинаково набили оскомину, чем повторять многажды сказанное – лучше помолчать. Получается, что aut nihil, aut… что? Вот здесь-то и начинается самое главное…

Начать нужно, конечно, с повторения пройденного: без гнева и пристрастия напомнить законы, самим Лакшиным «над собою признанные». Восстановить их из текстов не так уж трудно. Возьмем фрагмент из воспоминаний о замечательно талантливом и опрометчиво полузабытом Марке Щеглове: «Я не успел опомниться, как Марк, растопырив костыли, раскрылетившись, как щегол, и подняв подбородок вверх, что придало ему особенно боевое выражение, налетел на обидчика, что-то крича и яростно наступая…» Здесь знаменательно все – и поступок недужного Щеглова, без раздумий бросающегося в обреченную на неуспех атаку на хулигана, оскорбившего женщину, и лакшинское описание этого поступка. Да-да, именно – то и другое вместе: само по себе художественное (литературно-критическое, мемуарное, устное…) слово мало что значит. Ценно только сопряжение слова и поступка, сколь угодно талантливые писания непременно должны сопровождаться делами по чести – бытовыми, литературными, политическими: от спасения несправедливо униженных незнакомцев до подписания писем в защиту литературных соратников. Вместе с тем слово не просто служит истоком действия, но и само по себе является окликом, призывающим оглянуться и вздрогнуть, а не, скажем, задуматься о художественных тонкостях разбираемой повести. Стиль подобен резкому жесту: «раскрылетившись…».

В результате сближения слов и поступков возникает не романтическая отстраненность от будней (как у Жуковского: «Жизнь и поэзия одно…»), но нечто прямо противоположное: пресловутый российский «литературоцентризм». Литература вбирает в свои широкошумные пределы этику, экономику, политику. Не только поэт – больше, чем поэт, но и литератор как таковой – и на дуде игрец, и мореплаватель, и плотник. Такой может в совершенно личном дневнике записать вот что: «В Омске нашли стат[истические] материалы по области: в 27 г. поголовье скота было в 5 раз больше нынешнего. А ведь и населения в этих краях прибыло. Расхищают народное достояние, даже не госуд[арственное], а народное. Перед кем ответ держать? Государство видит свою выгоду сейчас, а народ спросит и через 100, через 200 лет. Есть счет и на погубленную рыбу, и на затопленные леса, и на горные разработки, где берут, что лежит сверху, а 75 % забрасывают».

Как обращаются с таким вот первообразом литератора-деятеля хвалители и хулители? Достаточно вольно, что объяснимо, но потому-то и нуждается в объяснении. Апологеты нередко склонны видеть в Лакшине и других критиках и писателях «новомирского призыва» – героев, борцов, жертв бесчеловечной власти. Это допустимое позднейшее подытоживание высоких стремлений шестидесятников, но именно позднейшее, тогдашней реальности не соответствовавшее, особенно в случае Лакшина. Вот еще цитата из дневника (1970 год!): «Вечером – юбилей Т. В. Ивановой. Многолюдно и нелепо, я чувствовал себя погано, потому что, по сценарию хозяйки, был либеральным мучеником (курсив мой. – Д. Б.). Капица кричал мне через спины гостей: “Как отказаться от подписки?”, но я обошелся с ним довольно невежливо. А еще кому-то, и уж совсем невежливо, предложил вместо разговоров о “Н[овом] мире” станцевать лезгинку».