Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Идея жизни как самостоятельного феномена, лишенного внешней обусловленности, конечно же, не является исключительно следствием отчаяния, пронизывающего современную культуру. Это естественный продукт развитого научного знания, который формировался в течение достаточно долгого периода времени. Данная идея обозначила целую эпоху в истории философской мысли, от Канта до нынешнего экзистенциализма и аналитической философии[645]. Кардинальную особенность этой философской эпохи можно кратко сформулировать так: Кант упразднил Бога и возвел человека в ранг божества. Мы до сих пор живем в эру кантовского человека, вернее, человека-бога. Сформулированные Кантом известные доказательства бытия Бога, его исследование границ спекулятивного разума, а также проницательное описание достоинств рационального человека – все это привело к последствиям, которые едва ли вызвали бы восторг самого философа. Насколько же близок, понятен нам человек, с таким блеском изображенный в Grundlegung [zur Metaphysik der Sitten]» («Основоположениях [метафизики нравов]»[646], человек, отпавший от Бога и доверяющий лишь суду собственной совести да голосу рассудка! Лишенный и тех метафизических устоев, силу которых готов был признать Кант, этот человек по-прежнему с нами: свободный, независимый, одинокий, сильный, разумный, надежный, совершенный, герой стольких романов и нравственно-философских трактатов. Отыскать raison d’être[647] этого обманчиво привлекательного существа весьма просто. Он – самоуверенное дитя рационалистической эпохи, с каждым новым техническим открытием все острее осознающее собственное отчуждение от материальной природы. А поскольку наш человек – по природе своей не гегелевский (Кант, а не Гегель ввел в западную этику это ключевое понятие[648]), его отчуждение необратимо. Кантовский человек – идеальный гражданин либерального государства и в то же время предтеча тираноборцев. Он сполна обладает главной добродетелью, которой восторгается эпоха – решительностью [courage]. В этом смысле от Канта недалеко до Ницше, а от Ницше – до экзистенциализма и английских этических доктрин, во многом близких последнему[649]. Собственно говоря, кантовский человек обрел достойное воплощение уже за столетие до Канта – у Мильтона. Его настоящее имя – Люцифер[650].

Центральным для посткантианской нравственной философии является представление о том, что моральная ценность рождается в акте свободной воли. Ценности, прежде считавшиеся запечатленными на небесных скрижалях, освященными Богом, отныне оказались замкнутыми внутри человеческого желания. Идея добра стала неопределенной, по сути дела – бессодержательной: настолько, что лишь человеческий выбор оказался в силах наполнить ее реальным смыслом.

Преобладающим понятием морали становится свобода – либо решительность: в значении, близком свободе, воле, силе. Свобода ценностно очерчивает особый, высший уровень человеческой деятельности и гарантирует достижение вторичных ценностей, творимых непосредственно в акте выбора. «Поступок», «выбор», «решение», «ответственность», «независимость» – имеют особый вес в этой изначально пуританской и подчеркнуто аскетичной философии. К числу ее достоинств, вероятно, следует отнести тот факт, что подобные представления о человеке в свое время немало способствовали становлению политического либерализма. Однако, по мудрому выражению Юма, достойная политическая философия вовсе не обязательно есть благая философия морали.

Складывающееся впечатление о строгости нравственных правил современного человека должно быть существенным образом уточнено. Какое место в этом очерке аскетичного, обремененного ответственностью, уединенного человеческого сознания следует отвести эмоциям? Ведь роль чувственной сферы на самом деле весьма значительна. Эмоции проникают в нашу жизнь сквозь ту самую дверь, которая была оставлена незапертой Кантом и романтиками. Пуританство и романтизм – их взаимодействие продолжается и в наши дни.

У Канта было особое и небезынтересное мнение о соотношении эмоций и рассудка. Формально он не признавал за эмоциями собственно нравственной природы. Говоря о любви, Кант призывает нас различать между целесообразной любовью, предметом рационального поступания, и любовью противоестественной, которая соответствует чувственности. Кант пытается отделить низменную разгоряченность чувственной души от операций чистого разума. Впрочем, в одном из примечаний к «Grundlegung…» («Основоположениям…») он допускает также подчиненное, несамостоятельное существование некоторых эмоций: например, внимания (Achtung[651]), уважения к моральному закону. Данная эмоция есть чувство уязвленной гордости, которое, несмотря на отсутствие видимых оснований, сопутствует моменту узнавания долга. Это реальное переживание свободы (подобное экзистенциалистскому Angst[652]), понимание того, что, даже будучи обремененными страстями, мы способны поступать рационально.