Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Всего этого искусство частично достигает за счет тех же самых достоинств, о которых мы упоминали в связи с миром природы: совершенство формы, располагающее к спокойному созерцанию, не переходящему в эгоистические грезы. Искусство – символ блага, важнейший источник добродетельной энергии. Оно менее доступно в сравнении с природой, однако более поучительно, ибо является продуктом осознанной человеческой деятельности, а в некоторых своих разновидностях и непосредственно повествует о делах человеческих. Произведение искусства – это продолжение человека, оно преображает его так же, как талант – художника. Истинный художник в своем творчестве отважен, правдив, терпелив, скромен – мы интуитивно чувствуем это даже в нефигуративном (non-representational) искусстве. Можно также (с известными оговорками) предположить, что в нефигуративных, неизобразительных искусствах то, что связывает их с добродетелью, проявляется более отчетливо. Часто подчеркивается, например, одухотворяющая роль музыки, хотя теоретики весьма осторожно и скупо подвергают ее анализу. Впрочем, и изобразительные искусства, вполне жизнеподобно отражающие природу, имеют отношение к морали не только как результат нашего усмотрения самоотверженных усилий художника.

Подобные искусства (и, в особенности, литература и живопись) проясняют те специфические свойства человеческого бытия [human condition], которые традиционно связываются с добродетелью. Миметические искусства демонстрируют исключительную важность добра, хотя и показывают в то же время его абсолютную беспристрастность, практическую нецелесообразность.

Наслаждение искусством есть, таким образом, упражнение в любви к добру. Однако беспристрастность искусства – это не произвольная бесцельность игры, она сопоставима с общей невозможностью определить человеческое существование в целевых категориях. Художественная форма – это, по сути дела, воспроизведение самодостаточной нецелесообразности универсума. Подлинно благое [good] искусство являет нам то, чего в обычных условиях мы увидеть не в состоянии из-за сосредоточенности на себе и нерешительности: незначительные и, на первый взгляд, совершенно случайные подробности бытия, данные под знаком целостности и формального порядка.

Художественная форма таинственна, ибо она не сводится к штампам расхожего фантазирования. В то же время в формальной организации подделок под подлинно благое [good] искусство нет ни грана загадочности, она подобна банальной игре эгоистических грез наяву[660]. Искусство показывает, как трудно достигнуть истинно объективного взгляда на вещи, насколько обманчива кажущаяся очевидность обыденного видения мира. В устойчивом совершенстве формы, доступном для сосредоточенного созерцания, нам дарован правдивый образ человеческого бытия. Многие из нас вообще неспособны провидеть этот образ в иных условиях, т. е. вне искусства. Искусство отменяет эгоистическую ограниченность индивида, переступает через переделы его сознания, способствует расширению границ чувственного опыта читателя, слушателя, зрителя. Оно является, таким образом, одним из полномочных представителей добра, проясняет свойственную человеческому сознанию связь между реалистическим ви́дением мира и состраданием. Реализм великого художника не есть фотографический реализм, но милосердие и справедливость.

Обычно мы стремимся уйти от ощущения неотвратимости судьбы и смерти путем непрерывного конструирования все новых образных форм. Только истинное искусство способно служить оправданием этой эгоистической склонности. Любая история, рассказанная нами о нас же самих – утешает, ибо налагает осмысленную формальную модель на то, что иначе казалось бы невыносимо случайным, незавершенным. Но ведь и сама человеческая жизнь случайна и незавершенна! Предназначение трагедии, комедии, а также живописи в том и состоит, чтобы представить судьбу без жизнеподобного содрогания, смерть – без последующего иллюзорного утешения.

Единственное приемлемое в данном случае утешение – сдержанное примирение с красотой. Оно открывает для нас, что настоящей ценностью в жизни обладает лишь стремление к добродетели. Мазохизм – величайший и изощреннейший враг искусства. Нелегко изобразить смерть – действительную, а не фальшиво приукрашенную. Даже Толстому в «Смерти Ивана Ильича» это не удалось в полной мере. Великие картины смерти в мировой литературе весьма редки, но они с образцовой ясностью демонстрируют, как искусство укрепляет наши силы, сопоставляя (часто – почти отождествляя) практическую незаинтересованность и нравственную ценность. Гибель Патрокла, смерть Корделии, Пети Ростова… Нас окружает только тщета, важно со всею ясностью это осознавать и должным образом реагировать, то есть – воспринимать реальность как нечто неотделимое от добродетели. Возможно, одно из величайших достижений – способность сопрягать понимание абсолютной обреченности на смерть не к трагическим, но к комическим началам: Шеллоу и Сайленс[661], Степан Трофимович Верховенский[662].