Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Бихевиористам пора вернуть на реальную почву дискредитированные ими понятия «опыт» и «сознание». Просто пошире раскрыв глаза, мы вовсе не обязательно сумеем уяснить, что́ же находится перед нами[657]. Мы – существа, одержимые страхом. Наша психика непрерывно производит все новые, часто замкнутые на самих себе, заведомо ложные представления, которые окутывают нас туманной пеленой, искажая истинный облик внешнего мира. Наши душевные движения весьма неоднородны, фантазии и мечты вовсе не тривиальны и бессодержательны, но существенным образом связаны со способностью выбирать и действовать. А коль скоро психические состояния не лишены значимости, любое из них, способное приблизить нас к альтруизму, может быть связано с добродетелью.

Следуя подсказке Платона (Федр, 250)[658], выделим из нашего окружения нечто наиболее явным образом способствующее преодолению себялюбия. Речь идет о том, что принято называть красотой. Нынешние философы избегают этого понятия, ибо предпочитают говорить скорее о рассудочных предпосылках, нежели о данных чувственного опыта. Между тем увязывание красоты с опытом кажется мне совершенно необходимым. Этим нельзя пренебречь ради аналитического рассмотрения лексикона критической философии[659].

Красота – емкое понятие, равным образом относящееся к искусству и природе. Оно сообщает достаточно определенный смысл человеческому опыту, объясняет все разнообразие душевных движений. Вот я выглядываю из своего окошка, тревожно и озлобленно, ничего не видя вокруг из-за тяжких дум, к примеру, о собственном пострадавшем престиже. И вдруг я замечаю невдалеке парящую пустельгу. В одно мгновение все меняется. Погруженное в себя Я со всеми его суетными обидами – исчезает. Кроме пустельги, нет ничего вокруг. И когда мои мысли возвращаются к привычным раздумьям, все это кажется теперь не столь уж важным. Конечно же, мы вполне осознанно погружаемся в природный мир, чтобы избавиться от чрезмерной сосредоточенности на себе.

Это может показаться странным, но, в качестве исходной альтернативы тому, что в первом приближении было названо «романтизмом», я прибегаю к созерцанию природы. Вряд ли кто-то из великих романтиков на самом деле считал, что мы можем обрести лишь прежде отданное и что природа жива только нашей жизнью; впрочем, всегда находились те немногие, кто, следуя кантовской зацепке, использовали природу для экзальтированного самоупоения. Великие романтики, в том числе и те, о ком было только что сказано, выходили за пределы [transcended] романтизма. Замкнутое на субъекте наблюдения герметическое упоение природой кажется мне неестественным. Правильнее было бы говорить о том, что мы испытываем самозабвенное наслаждение перед лицом абсолютно чуждого, нецеленаправленного, независимого и необъяснимого существования животных, птиц, камней и деревьев.

Любоваться животными и растениями – дело вполне привычное, многие из тех, кто выращивает комнатные цветы или любит следить за полетом пустельги, были бы немало удивлены, узнав, что все это имеет отношение к добродетели. Подобное изумление есть не что иное, как отдаленный отголосок платоновского воззрения, согласно которому красота исключительно сверхчувственна, а любовь к ней возникает совершенно стихийно.

Переходя от красоты в природе к прекрасному в искусстве, мы сталкиваемся с куда более серьезными затруднениями. Восприятие предметов искусства гораздо более зыбко, нежели созерцание природы. Большое количество произведений искусства (а возможно – и большинство из них) представляет собою лишь самоутешительные [self-consoling] фантазии. Даже великое искусство далеко не всегда пробуждает добродетельные чувства.

Однако истинное искусство все же существует, служит предметом переживания, а любой (пусть и не самый показательный) опыт приобщения к великому не остается без благих последствий. Искусство (под этим словом я разумею добродетельное искусство – в противовес себялюбивым грезам) открывает путь к целомудренному наслаждению независимым бытием всего, что превосходно в своем роде. Как генетически, так и в свете доставляемого им наслаждения искусство есть нечто полностью противоположное эгоистическому одержанию. Оно развивает наши лучшие способности и, говоря языком Платона, пробуждает в нашей душе возвышенную любовь.