Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

В отдельных случаях Чернышевскому кажется необходимым не только перечитать, но и… переписать от руки особенно значительное произведение, особенно если он не обладает собственным экземпляром книги или журнала. Любопытно заметить, насколько тесно переплетено чтение с самыми насущными, практическими бытовыми делами, чтение для Чернышевского – вовсе не способ получить «удовольствие от текста», но путь к познанию и усовершенствованию жизни. «VII, 28. <1848> ‹…› Переписывал до обеда и несколько после “Героя нашего времени”, но на 26 стр. закапал и бросил, после вздумал, что можно [вывести] крепкой водкой, поэтому ходил в аптеку и к Вас. Петр. Поздно вечером, но в аптеку не зашел, потому что забыл дома пузырек, а платить за него не хотелось» (I, 58). «2 августа <1848>, понедельник – До 2¼ писал “Мери”, всю кончил; после до конца вечера (теперь 11½) провел так, как проводил обыкновенно раньше – читал, ничего не делал особенного, то то, то другое» (I, 65–66).

Заметим попутно, что порою «презумпция осмысленности» художественного текста приводила Чернышевского к оценкам, диаметрально противоположным отзывам большинства публики и журнальных критиков. Так, большинство отзывов на книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» были резко отрицательными[329]. Ее автора упрекали в гордыне, в чрезмерном любовании собственной высокой ролью в русской культуре. Однако Чернышевский именно подобное ощущение собственной избранности полагает непременным и естественным как для великого писателя, так и для великого деятеля на любом поприще – научном, политическом, религиозно-нравственном. Амбициозный студент столичного университета тоже готовит себя к будущим великим делам и потому чувствует глубокое родство с Гоголем, с полуслова понимает в нем то, что другим читателям «Выбранных мест…» кажется знаком недопустимой гордыни.

Приведем конспективное изложение разговора о книге Гоголя в «Дневнике» Чернышевского (с восстановлением пропущенных во фрагментарной дневниковой записи логических звеньев рассуждения о «Выбранных местах», а также с восполнением эллиптических конструкций). «VII, 24. <1848> ‹…› По дороге я говорил <В. П. Лободовскому. – Д. Б.> о гоголевой “Переписке”, что все ругают <то, что Гоголь говорит о себе. – Д. Б.> “я первый”, что это не доказывает тщеславия, мелочности и пр., а напротив, только смелость, что первый высказал то, что думает каждый в глубине души; <Упрекают Гоголя за то, что он всерьез обсуждает, какой на его могиле следует воздвигнуть. – Д. Б.> памятник? Да ведь назвали бы дураком, если <б> не знал он, что в 10 раз выше Крылова, а ему <Крылову. – Д. Б.> ставят памятник, <ставят Гоголю в вину то, что он отрекается от своих прежних «сатирических» произведений, считает, что ему не удались “Ревизор” <и> “Мертвые души” нехороши и обещает лучшее? <Говорят, что> это притворство, кривляние, <ради того,> чтоб хвалили? <Говорят, что так превознести себя,> Это <все равно что> назвать всех дураками? – Нет просто убеждение, что исполнение ниже идеи, которая была в душе, и что мог бы он написать лучше, чем написал, – мысль, которая <всегда присутствует> у всех <подлинных художников>. <Упрекают автора “Выбранных мест” за убеждение в том,> Что Россия смотрит на него? Естественное и справедливое убеждение и нельзя не иметь его. Вас. Петр. <Лободовский> согласился, что этим критикам потому это кажется сумасбродством или высшей степенью тщеславия и мелочности, что не привыкли к этому и сами неспособны питать таких мыслей, поэтому не верят и другим» (I, 54).

Дневниковые записи, посвященные вызреванию у Чернышевского замысла будущей диссертации, ясно показывают, что и в этом случае для него главной является не сама по себе научная задача, ее корректное решение, но способ самореализации, путь к тому, чтобы остаться в университете, заниматься научной работой и в конечном счете обрести возможность влиять на своих будущих читателей.

«7 сентября. <1848> ‹…› У Никитенки на педагогической лекции был один наш курс, я получил надежду выйти через него <написать работу под руководством Никитенко, а не Срезневского. – Д. Б.>, – он <Никитенко. – Д. Б.> сказал: “Кто же, господа, имеет готовую мысль, чтобы писать?” – Я хотел сказать, что буду писать разбор “Княжны Мери”, но Главинский предупредил, и я остался так. Идя дорогою, вздумал, что всего много, лучше взять один характер, и выбрал Грушницкого, что верно и буду писать, если не буду писать об отношении поэзии к действительности – тему, которую предложил Никитенко. Я теперь думаю о себе, что сделаюсь деятельнейшим участником этих бесед и могу через это выиграть – 1) мнение Никитенки и Плетнева, 2) и дальнейший ход» (I, 108).