Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Надо ли говорить, что подобная автохарактеристика «писателя» призвана заранее поставить под сомнение любые уничижительные оценки его творения? Если на книге сам автор пишет крупными буквами «Плохая книга», возможна любая ответная реплика, – кроме «ах, какая же это плохая книга!»[340]. «Правильная» программа чтения, задаваемая «писателем», иная: эта книга непохожа на привычные романы, она намеренно создана как плохая, несовершенная, однако все это сделано ради высказывания некоторой «истины», которой служит «писатель» и ради трансляции которой он систематически применяет прием намеренного «ухудшения» своего романа.

Как видим, образ неумелого, бессильного и т. д. «писателя» не является последней инстанцией повествователя, который, разумеется, уверен в том, что на самом деле он писатель – умелый, профессиональный, а книга, им создаваемая, совершенна и, главное, полезна. Подобным же образом двоится и образ «проницательного читателя», с которым «писатель» ведет диалог на протяжении всего романа. С одной стороны, это читатель «неумелый», наивный, принимающий все уловки «писателя» за чистую монету, ищущий в масштабном произведении, содержащем некую важную истину, лишь легкую водевильную историю. Однако и в данном случае за лежащим на поверхности ироническим смыслом словосочетания «проницательный читатель» легко угадывается смысл прямо противоположный. Идеальный читатель (т. е. реализовавший «верную» программу чтения) является и в самом деле проницательным, поскольку он сумеет за банальной любовной интригой различить и правильно воспринять ту высокую истину, которую на самом деле предлагает ему «писатель» – проповедь о «новых людях»[341].

Как уже говорилось, «будущая» программа чтения всего романа предварена у Чернышевского программами чтения героев самого романа. Именно посредством чтения книг новые люди – Лопухов, Кирсанов, Верочка, – а также «особый человек» Рахметов постигают основы явившейся в мир «истины». Причем и в данном случае присутствует столь привычная для Чернышевского двойственность. Есть некий первоначальный уровень чтения, во время которого почти автоматически происходит подключение человека к очевидному, ясному, верному описанию жизни, которое полностью соответствует его интуитивным ощущениям. «Как это странно, – думает Верочка, – ведь я сама все это передумала, перечувствовала…» (XI, 56). «Писатель» (в соответствии с повествовательной моделью «внеличного» романа) напрямую обращается к своей героине: «Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши» (XI, 56). Совершенно так же поначалу происходит и приобщение к «новому учению» будущего «особенного человека» Рахметова[342]. После приобретения «систематического образа мыслей» Рахметов начинает действовать уже в рамках иной программы чтения[343].

На вершине своей «особенности» Рахметов оказывается способным безошибочно распознавать разные типы сочинений, как научных, так и художественных: «самобытные», вторичные и незначительные. Причем это перечисление содержит не «имманентные» характеристики произведений, но «антропологически ориентированные», т. е. вытекающие из читательского опыта тех людей, которые впервые приступают к их чтению. Так, Рахметов «прочитал “Ярмарку суеты” Теккерея с наслаждением, а начал читать “Пенденниса”, закрыл на двадцатой странице: «Весь высказался в “Ярмарке суеты”, видно, что больше ничего не будет и читать не нужно». – «Каждая прочтенная мною книга такова, что избавляет меня от надобности читать сотни книг» (XI, 203). О несамобытных книгах Рахметов высказывается недвусмысленно: «Я по пяти строкам, с пяти страниц вижу, что не найду у них ни одной свежей мысли…» (XI, 203). Легко допустить, что для другого читателя, не читавшего прежде «Ярмарку суеты», «Пенденнис» мог бы показаться интересным. Книга, таким образом, важна не сама по себе, но в контексте конкретной программы чтения конкретного человека.

Сцена ожидания Рахметовым разговора с Верой Павловной – ключевая для выстраивания в единый логический ряд всех разнообразных и многократно осложненных двойственностью программ чтения, которые содержатся в разножанровых и разновременных текстах Чернышевского. Это подчеркивает и сам «писатель» в тексте романа – в обычном своем стиле заигрывания с «проницательным читателем». «Ну, я подскажу больше чем половину разгадки: Рахметов выведен для исполнения главнейшего, самого коренного требования ему; ну, ну, угадай хоть теперь, хоть теперь-то угадай, какое это требование, и что нужно было сделать для его удовлетворения, и каким образом оно удовлетворено через то, что показана тебе фигура Рахметова, остающаяся без всякого влияния и участия в ходе рассказа; ну-ко, угадай. Читательница и простой читатель, не толкующие о художественности, они знают это, а попробуй-ко угадать ты, мудрец» (XI, 211).