Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Естественно, что словесная реальность не выдерживает такой прямолинейной верификации. Ее ведь попросту нет! Однако и «настоящая жизнь» представляется рассказчику в совершенно особом облике. Она предполагает непосредственнейшее, безоценочное восприятие себя и мира простейшими органами чувств. «Очнулся от книжного наваждения, отбросил книгу в солому и с удивлением и с радостью, какими-то новыми глазами смотрю кругом, остро вижу, слышу, обоняю, – главное, чувствую что-то необыкновенно простое и необыкновенно сложное, то глубокое, чудесное, невыразимое, что есть в жизни и во мне самом…» – здесь временно прервем цитату. Перед нами апогей антикнижности. О жизни нечего сказать, кроме того, что она есть («дальнейшее – молчанье», как сказал бы Гамлет. Действительно, далее могло бы следовать лишь нечто вроде классического сетования по образцу фетовского: «Как беден наш язык! – Хочу и не могу…» или тютчевского «Silentium»). Однако у Бунина тут же, в пределах одной фразы происходит своеобразная бессобытийная перипетия: «…и о чем никогда не пишут как следует в книгах» (330). Таким образом, писать все же следует, только как-то иначе, особенно. В следующем абзаце слово – воскрешено. Оно только что родилось из описанных нами сомнений, повествование как будто бы лишь сейчас поднимается с сюжетного, до-словесного уровня на композиционный, вербализуется, отбрасывает царившую до сих пор оговорочную стилистику («что-то простое», «то глубокое, чудесное» и т. д.): «Пока я читал, в природе сокровенно шли изменения. Было солнечно, празднично; теперь все померкло, стихло. В небе мало-помалу собрались облака и тучки, кое-где, – особенно к югу, – еще светлые, красивые, а к западу, за деревней, за ее лозинами, дождевые, синеватые, скучные. Тепло, мягко пахнет далеким полевым дождем. В саду поет иволга» (330).

Ранее нарицательные «деревня, мужики, лошади, мухи, шмели, птицы, облака» выходят за пределы единой обоймы, онтологического перечня, обретают предикаты, претворяются в слове. Приведенный абзац естественным образом мог бы стать экспозицией отдельной новеллы зрелого Бунина, однако в «Книге» статус его совершенно иной. Здесь проза как таковая изначально не беспроблемна (какой она могла бы быть в гипотетической «параллельной» новелле), должна еще только доказать свое право на существование. Мы имеем дело не с нейтральной экспозицией, за которой может последовать «история», – но с напряженной кульминацией, местом схождения двух встречных мыслительных усилий.

С одной стороны, рассказчик продолжает двигаться от «книги» к «жизни» в ее непосредственной данности. С другой – оказывается, что с жизнью все же необходимо разговаривать иначе – на ее собственном, дословесном языке получается не что иное, как косноязычная тавтология («что-то», «нечто»). Сколь бы ни была онтологически ценна и желательна такая молчащая самотождественность, ее можно увидеть, осознать и выразить лишь с некоторой дистанции, отделяющей вещь от слова. Значит, рассказчик, по видимости вживаясь в жизнь, вновь, опосредованно, возвращается к отвергнутой словесности, «книжности». В срединном абзаце новеллы перед нами не жизнь в своей «голой наличности» (М. М. Бахтин), но литература о жизни. Захлопнув чужую книгу, рассказчик немедленно начинает создавать собственную. Становится все более очевидно, что перед нами человек, ключевой жизненной проблемой которого является не буквальный поступок, но возможность «как следует» написать о жизни. Он сомневается в словесности не только как читатель, но и как автор – ср. реплику встречного крестьянина, ясно подчеркивающую обе ипостаси рассказчика: «Все читаете, все книжки выдумываете?» (331).

Сосуществование двух противоположных тенденций в центральном абзаце новеллы предрешает распад временно возникшей гармонии между словом и событием. Да иначе и быть не может, ведь прорвавшись к беспроблемному, очевидно адекватному словесному постижению жизни, рассказчик, по сути дела, возвращается к той самой повествовательной манере, которая его оттолкнула своею «ненастоящестью» в читавшейся «с утра» книге. Здесь, в только что рожденном, по-видимости новаторском, «ненастоящем» абзаце текста налицо та же гарантированность словесной гармонии, способная увлечь (ср. «долго читал»), но немедленно порождающая «несуществующий мир». Отвергнутая книга, таким образом, ожила в собственной попытке рассказчика приблизиться к пониманию самовитой, онтологической сущности мира.

После кульминационного абзаца, где слово и жизнь только-только обрели обычную для традиционного литературного произведения слаженность, ситуация в новелле меняется коренным образом. Онтологическая незыблемость жизни («нечто несущественное») все более объективируется, дистанцируется, удваивается, воплощается в слове. Не случайно рассказчик размеренно и отчетливо повторяет, дословно проговаривает по частям ключевую реплику крестьянина: «На своей девочке куст жасмину посадил» и «Всё читаете, всё книжки выдумываете» (331).