Радин

Радин кивал, смотрел на оспинку между ее бровями и чувствовал, что он дома, на Петроградской стороне. Счастье стояло в нем, соленое и теплое, как морская вода. Через полчаса он спохватился, достал блокнот и спросил, когда она в последний раз видела Крамера.

– Я разыскиваю его по поручению галереи. Он должен был закончить книгу к открытию выставки, но так и не появился.

– Кристиан исчез?

– Его не было в городе с середины января. В феврале их с приятелем по имени Иван видели в столице на собачьих бегах.

– В феврале? – спросила она тусклым голосом. – Это точно были они?

– Источник достоверный. Вы близко знакомы с австрийцем?

– Видела несколько раз.

Вино они допили в молчании. Потом Лиза сказала, что ей пора домой, утром репетиция. Десерта она не хочет, провожать не надо.

– Давайте завтра поужинаем и еще поговорим. Я позвоню часов в семь?

– От меня вам толку не будет. Я и соврать могу безо всякого труда.

– Врите себе на здоровье. Я ведь не полицейский, а частный детектив. Вы можете вообще не отвечать и послать меня куда подальше!

– Идите куда подальше, – вяло сказала она, поднимаясь со стула. – И закажите себе кофе, здесь подают галисийскую queimada с огнем.

Иван

У букмекера были волосы цвета горького пива, я всегда считал его ирландцем, самый жадный гад в макао, но единственный, кто принимает ставки в долг. В Питере мне ни гроша в долг не верили, так что приходилось занимать наличные на игру, и зимой нам с Лизой пришлось удрать в Токсово, потому что ее поймали возле дома, сняли куртку, разрезали пополам и вернули. Это было сообщение: они про Лизу знают.

Куртка была новая, но Лиза не плакала, она принесла половинки на вытянутых руках, будто раненую собаку. Страха в ней не было, только удивление, если кто-то из нас и трус, так это я.

Тогда, на теткиной даче, я топил буржуйку крадеными соседскими дровами, досками от забора и валежником, дым из трубы шел круглые сутки, небо было морозное, чисто выбеленное, и вокруг никого. Я так любил ее в этом проклятом Токсове, просто оторваться не мог, держал ее за щекой, будто леденец, грыз и лущил, не переставая. Мы жарили мерзлую картошку и спали на железной кровати с зелеными шишечками, эта кровать ходуном ходила, потому что другого способа согреться не было и еще потому, что меня прямо распирало от какого-то плотного, тягостного, невыносимого жара, который Лиза считала вожделением, но я-то знал, что это паника.

В то утро она сидела на кровати по-турецки, хрустела рисовыми хлебцами, и пахло от нее разогретой самолетной резиной. Обойдется, вдруг сказала она, не ты один такой, поищут и успокоятся, а мы в розовом вагоне уедем куда глаза глядят! Я возился у печки, пытался расколоть какую-то корягу, но, услышав это, бросил топор и обернулся.

Само собой, я собирался уезжать, не сидеть же на даче до скончания веков, но Лиза без умолку говорила о лондонской школе, так что я знал, что нам не по пути. Я думал о другой стране, холодной, с изрезанными, как бумажная снежинка, берегами, я и сейчас о ней думаю. Но вышло так, что попали мы в страну номер три, о которой я почти ничего не знал. Кроме «Луизиад», по которым я когда-то писал курсовую.

Четыре года спустя – в стране номер три – я вернулся с макао, где букмекер ждал меня в кафе, прихлебывая капустный суп, вошел в квартиру, спокойный, как мародер, выдвинул все ящики, выгреб белье из сундука, некоторое время стоял посреди комнаты, оглядываясь, потом вспомнил, что бабкино кольцо Лиза хранит в шляпной коробке, купленной на блошином рынке, и достал ее из-под кровати. Сверху там лежали катушки с нитками, а на дне – плотный почтовый конверт с деньгами. Пятерки и десятки, перехваченные аптечной резинкой.

На конверте было написано Лондон, хотя школа была не в Лондоне, а в Сиденгаме, и ее ждали там через год, мастер уже договорился. Этот ее мастер всегда казался мне турком, маленький, с черносливовым влажным взглядом, но она утверждала, что он древних лузитанских кровей, а дед у него адмирал. Я положил конверт в карман плаща, сунул коробку обратно, посмотрел на часы и выбежал из дому. До макао добираться полтора часа с пересадками, и я знал, что ирландец не станет ждать дольше, чем обещал. На руа Салем я поднял руку, автобус остановился, водитель открыл для меня переднюю дверь, я сел у окна, желтые фонари задвигались в густом тумане, я был последним пассажиром, невесть зачем едущим в предместье в субботу вечером.

Доменика

Помнишь, как мы встретились в холодной, продымленной аудитории, где зимой ставили чугунную печку под окном? Это был первый раз, когда я позировала раздетой, утром я удалила все волосы на теле, очень волновалась и на подиуме сразу покрылась мурашками. Ты стоял дальше всех, лохматый и смуглый, вид у тебя был суровый, угольный карандаш размеренно шуршал по картону, я почему-то успокоилась и легла на холодный дерматин.