Радин

Как там говорил клошар: парень хватался за воду, видно было, что не хочет умирать. Видать, передумал! Мендеш не видел, кто бросил мелочь в жестянку, он слышал, как гремела на ветру железная лестница, по которой человек взбирался на мост. Разумеется, он уверен, что наблюдал гибель Понти, хотя видел исполнителя, молодого и неумелого. Дублера, которого наняли, чтобы не рисковать жизнью пожилого celebridade. Друга маленькой Лизы, которая ничего об этом не знает. И не узнает.

Радин выключил лампу, нашарил сбившийся плед и решил спать на диване не раздеваясь. Перед сном надо подумать о русской танцовщице, синей и черной, как бабочка Морфо, семейство нимфалиды. Завтра будет хороший день, подумал он, засыпая, день, полный бабочек, несмотря на паршивый прогноз погоды.

* * *

– Много ли плакали? – спросил каталонец с участливым видом. – Это ваш третий сеанс, похвально. Устраивайтесь, поговорим о ваших мотивах.

– Давайте лучше о чем-нибудь другом, – пробормотал Радин, снимая ботинки. – Мотивы бывают у тех, кто что-нибудь делает. Совершает подвиг или там преступление. А я ничего не делаю, я даже по клавишам стучать не могу. Изредка пишу карандашом!

– Тогда поговорим о детстве, детство-то у вас было?

– Вроде было, – ответил Радин, ворочаясь на узкой лежанке. Он уже привык к гвоздичному запаху ковра, но твердая подушка его бесила.

– В детстве, – нараспев сказали за ширмой, – еще существовала вера в то, что на свете есть место, где ты внезапно станешь другим. Но эта вера основана на страхе остаться тем, кем ты уже являешься. Потому что нет более утомительной работы, чем постоянно быть самим собой.

– Доктор, ради бога, давайте лучше о мотивах!

– Вот это другое дело, – оживился каталонец. – Зачем вы приехали в Португалию? Не меньше пяти предложений. Я буду загибать пальцы!

– Последняя страна, где я жил, была маленькой и зеленой, мне нравился ее язык, я говорил на нем с удовольствием, безбожно путая падежи. Зимой я топил печь и работал у окна, а под окном, будто виноградная гроздь в снегу, краснела часовня Святой Терезы. Потом вмешалась политика, из полезного гостя я превратился в бедного родственника, мои дружбы стали истончаться, а писательские дела зачерствели. Я стал заложником своего имени, я был перед всеми виноват, мой русский акцент внушал тревогу, а равнодушие к политике раздражало. Тогда я уехал в страну, где мое происхождение всем безразлично.

– Вас преследовали? – Журавль на ширме стал оранжевым, и Радин понял, что доктор включил свет.

– Меня просто перестали замечать. Как будто шесть тысяч соотечественников разом написали мое имя на глиняных обломках.

– Если вы про остраконы, то там речь шла о десятилетней ссылке, – сухо заметил доктор. – Сколько вы уже отмотали? Четыре года?

– Я здесь не ссыльный, я – экспат. Ссыльному есть куда вернуться, а мне некуда!

– Совсем некуда? А вы поплачьте. – Тут Радин услышал жужжание и понял, что доктор включил точилку. – Вас ведь никто из вашей страны не выгонял. Вам нравится бродить по чужому саду, но вам не хочется за все это отвечать – за сорняки, за кротов, за поломанную садовую мебель. А если вернетесь домой, придется стать хозяином, и кроты будут портить ваши розы, а дождь – заливать ваше дырявое крыльцо.

– Доктор, что мы обсуждаем? Это больше похоже на лекцию, чем на терапию.

– Правда? – точилка продолжала жужжать. – На прошлых сеансах вы молчали или огрызались, как бездомный пес. Сегодня же красноречие к вам вернулось, выходит, мой метод не так уж плох.

– Что вы там точите? Вы же ничего не записываете.

– Я создаю для вас новый направляющий звук. Вжжик-вжжик! Разве вам не надоела бегущая вода?

Лиза

Никогда раньше не видела его таким несчастным. В чужой фуфайке, в резиновых шлепанцах на босу ногу, он пришел домой, сел на пол, прислонился к стене и закрыл глаза. На щеке у него горела свежая царапина, волосы свалялись в известковой пыли. В прошлом году его тоже били, потому что он делает ставки, не имея наличных.

Эти собаки в Сагунто, он прямо с ума по ним сходит, иногда мне кажется, что, дай ему волю, он сам станет железным кроликом, выскочит на трек и поведет за собой всю лающую, хрипящую стаю.

В то утро я уже знала, что деньги пропали, все, что были отложены на лондонскую школу, все до копеечки. Не знаю, как мы проведем вечер, думала я, возвращаясь с репетиции, я ведь не смогу удержаться и спрошу, а он станет смотреть своими синими глазищами, и врать, и белеть лицом, неужели ты думаешь, скажет он, а я стану ходить кругами, будто тигрица, думаю! думаю! а он замолчит и опустит голову, ешь его, грызи его кости, желтого конверта уже не вернешь.

Когда мы приехали сюда, в этот город, обшарпанный, будто изнанка занавеса, я думала, что за год к Лондону подготовлюсь, здесь ведь школа Хосе да Сильвы, и он меня взял, просто просмотрел питерскую запись и сказал приезжайте. Я полы бы мыла в студии, за лимонадом бегала бы, подошвы бы ему натирала касторкой, но он меня и так взял – и квартирной хозяйке написал рекомендацию.