Радуга

Видит бог, другого выхода у Пурошюса не было. Град обвинений ошарашил его побольше, чем пинки Мешкяле. Всем своим естеством почувствовал Пурошюс, что этот очкастый ужак может самого ангела оставить виноватым, а что и говорить о нем, рядовом воришке... Так что поднялся Пурошюс с полу и, ползая на коленях, открыл тайну Рокаса Чюжаса, громко прокричал на те вопросы, от которых у него рассудок едва не помутился... А чтобы Заранка поверил в его искренность, вытащил из голенища сапога пачку ассигнаций и швырнул под ноги, проклиная покойную Кернюте, которая забыла составить завещание, хотя, встретив перед пасхой Пурошюса, очень хвалила Габриса и обещала аккордеон ему купить за все те милости, которые прошлой весной оказали ей Пурошюсы, во время болезни ухаживая за ней, кормя да убирая комнату. Разве не с этой целью перед тем, как покончить с собой, она положила деньги на видном месте? А видишь, как все получилось? Видишь, барышня? Ведь не вылезешь теперь из могилы из-за прошлогоднего долга, не объяснишь полиции, что совесть Пурошюса чиста, как стеклышко. Другой на его месте и не подумал бы по своей воле деньги отдать, а Пурошюс... Пурошюсу его честь стократ дороже капитала. Пускай никто не смеет его сыну Габрису бросить в лицо: «Твой отец вор!» Хватит, что вором был его дед... Раз уж так — нате, забирайте эти дурацкие деньги и пропейте за здоровье Пурошюса да за светлое будущее его сына Габриса...

Пурошюс не кончил своей речи, потому что Заранка пнул его сапогом в живот:

— Мелкий негодяй! Как ты смеешь мерить других на свой аршин! Сгноим в тюрьме! Подними деньги, поцелуй и положи на стол. А ты, господин Мешкяле, приглашай его близких. Пускай клубок до конца распутается.

— Помилуйте, — простонал Пурошюс, рухнув на землю и обхватив ноги Заранки.

— Эх, Пурошюс ты, Пурошюс. Какую пакость ты нам выкинул. Что деньги присвоил — это еще туда-сюда... Но как прикажешь понимать, с какой целью ты до сих пор не выдал Рокаса Чюжаса, а?

— Уже выдал. Уже перешагнул себя. Я уже Иуда, господин начальник, — заплакал Пурошюос.

— Тогда вешайся, когда отведем тебя в кутузку. Господин Мешкяле тебя любит. Ремня не отнимет.

— А сын? Как же мой Габрис будет жить без отца? Простите, я больше вас не подведу.

— Замолчи! Больше не верю ни единому твоему слову, значится!

Мешкяле с Заранкой выпили, чокнувшись рюмками, а Пурошюс, стоя на коленях, со слезами на глазах ждал приговора.

— Так что же будем делать, коллега Балис, с отцом Габриса? — заговорил, наконец, Заранка. — Может, отпустим? Одной сволочью больше или меньше — мир из-за этого вверх тормашками не перевернется. Пускай идет червяков копать да с сыном рыбу удить.

— Пускай. Ну его к черту!

Будто хорек бросился Пурошюс целовать руку Заранке, но тот не дал:

— Рано обрадовался. Рано. С сего дня увольняем тебя с работы. Жалованье больше получать не будешь. Иначе не можем. Совесть нам не позволяет.

— Ладно. Попробую жить с рыбной ловли.

— Работать на нас придется, Пурошюс, с сего дня по доброй воле. Получать будешь ровно столько, сколько вложишь усилий и доброй воли. Понял? Аккордная оплата!

— Понял, господин начальник.

— Моя первая просьба — не выпускать из виду Рокаса Чюжаса. Чтобы каждый его шаг был известен господину Мешкяле. Покамест мы его не тронем. Твое предательство, Пурошюс, нам еще не дает основания привлечь Рокаса Чюжаса к уголовной ответственности. Каждого преступника надо поймать за руку. Мы служим справедливости и поэтому должны соблюдать особую осторожность. Вспомни про Пилата Понтийского, который приговорил ни в чем неповинного Христа, поверив Иуде. Мы, католики, не имеем покамест права верить человеку, который предает другого, спасая свою шкуру. Верни нам веру, Пурошюс!.. Ты нас понял?

— Понял, господин начальник.

— Если будет серьезное уголовное дело, получишь серьезное вознаграждение. Вздумаешь водить нас за нос, запомни, погибнешь. Ясно?

— Ясно. Благодарю за совет.

— Носи на здоровье. Топай домой, Пурошюс. Помни, что ты нам нравишься. Ты хороший отец, хоть и вор.

— Благодарю за комплимент.

Остановившись на крыльце, Пурошюс услышал, что Заранка помирает со смеху, а Мешкяле вторит ему, даже захлебываясь...

Молния осветила мозг Пурошюса. Его же одурачили! Поймали на удочку! Будто жалкую уклейку! Сам не почувствовал, как укусил себя в палец.

— Ну погодите, ужаки! Воры и убийцы!

Вернулся Пурошюс домой, плюясь собственной кровью под заборы. У волостной управы едва успел юркнуть за клен. Чуть было не столкнулся лицом к лицу с землекопами, которые топали с работы домой. Пропахшие едким потом, куревом, грязные, сбившиеся с ног, но в добром духе. Рокас Чюжас о чем-то весело им заливал...

Странное чувство охватило Пурошюса. Зависть — не зависть. Как подружиться с ними? Как вернуть душе покой?

Той ночью зазвенело окно Пурошюса. Вся семейка вскочила с кровати. На рассвете Габрис обнаружил возле плиты камень, завернутый в бумагу, на которой было написано: «Пурошюс — Иуда».

— Ну погоди, Рокас Чюжас. Мы еще встретимся!

— Что ты там шепчешь, Тамошюс? — спросила Виктория.

— Молитву, мамаша, — ответил Пурошюс.