Радуга

— Прошу прощения, я не вовремя?

— В самое время. Мы с господином Мешкяле собирались к тебе наведаться!

— Милости просим. Пасхальный квас еще не прокис.

— А ваша совесть как, господин Пурошюс?

Пурошюс навострил уши и тут же придумал ответ:

— Моя совесть — моя конституция, господин начальник. Какую бог дал, такой и рад.

— Браво! Ты настоящий Цезарь.

— Спасибо за комплимент, господин начальник. Но эти слова не мои, а Умника Йонаса.

— Иоанна Златоуста? Из евангелия?

— Нет. Местного дурака, — хихикнул Пурошюс.

— А почему вы дурака Умником называете?

— Потому, господин начальник, что он знает обо всем, что в мире творится, куда больше, чем ему положено знать, а бабу имеет неграмотную, которая его уже восьмой раз подлавливает.

— Шутки в сторону!

— Неужели вам господин Мешкяле не рассказывал, что наш Умник на старости лет восьмого ребенка произвел, что пир горой его сын, бывший батрак Блажиса Рокас устроил в честь своего брата-поскребыша, что крестная младенца барышня Кернюте застрелилась после того, как Рокас ее домой проводил и что я утром первый нашел ее в луже крови? Первый, когда с кваском прибежал ее девичье похмелье утолять? С тем же самым кваском, который теперь вам предлагаю! Удался на этот раз квасок моей Виктории. Удался! Вот выпил я ковшик — поверите ли — голова закружилась и весело стало. Может, и впрямь пойдемте ко мне, господин начальник. Честь окажете моему дому. Вы уж поверьте — не боюсь я этого ночного шарлатана. Раз не застрелил он господина Мешкяле, Швецкуса, викария, то и в меня не попадет... А если б и застрелил — не велика печаль. После добровольной смерти барышни Кернюте Тамошюсу Пурошюсу не хочется жить на земле. Не хочется. Говорю вам как ксендзу на исповеди и потому готов публично и торжественно отказаться от обязанностей Иуды. Навсегда! Лучше уж каждый вечер перед сном попью кваску моей Виктории, сотворю молитву моей бабушки: «Ложусь в постель, как в гроб, поручаю господу богу душу и тело... Аминь!»

— Пурошюс, не паясничай. Ты не так пьян, а мы не так глупы. Видали на своем веку рецидивистов покрупнее тебя, слава богу.

— А эти святые из какого евангелия?

— В тюрьме узнаешь, Пурошюс.

— Слава богу, в тюрьме еще не доводилось побывать. Но ваш намек для меня не новость, господин начальник. Еще мой дед, темный безграмотный мужик, мне, малышу, поговаривал: «Живи, сынок, по своему сердцу и разумению, но никогда-никогда не отрекайся от сумы нищего, дурной болезни и тюремной решетки!»

— Очень хорошо. Очень. А ты, Пурошюс, уже успел передать всю мудрость фамилии своему сыночку?

— Да вряд ли стоит, господин начальник. От своего папаши довелось услышать, что дуракам куда легче на свете живется. Может, мой сынок своим талантом прокормится. Хорошим певцам, говорят, ум не надобен...

— Хорошо, Пурошюс. Хорошо. Тогда побудь еще немножко умным и ответь мне на один вопрос.

— Могу хоть на десять.

— Перестараться грех, Пурошюс. Для начала хватит и этого единственного. Только прошу коротко, ясно и с чувством ответственности.

— Спрашивайте, а то сгорю от любопытства.

— Почему, говори, находчица таланта твоего сыночка и его покровительница Кернюте покоится в могиле, а?

— Во все времена люди убивали себя из любви.

— И убивали друг друга из-за денег.

— Есть звери и среди людей. Такова уж наша жизнь.

— Молодец, Пурошюс! Теоретически ты подкован. Был бы ты учеником, а я — учителем, поставил бы тебе пятерку.

— Да не за что, господин начальник. Не хвастаясь, скажу — лизни я, как вы, науки, мог бы не одного мудреца в дураках оставить.

— Верю, Пурошюс. Верю. Так что лизни теперь водочки, чтоб язык поворачивался легче, и ответь мне, полицейскому практику, еще на один вопрос. На второй и последний, быть может.

— Пожалуйста. Могу хоть на десять, — ответил Пурошюс, опрокинув рюмку.

— Сколько, говори, денег скопила учительница твоего сыночка, которую ты, пьяный, в ее же комнате, изнасиловал, ограбил и застрелил? А?

— Если вы пьяны, господин начальник, то суньте голову в холодную воду, если одурели — кликнем старосту и отвезем к господину Фридману.

— А если мы кликнем сына старосты и спросим, кого он видел ночью в пасху под освещенным окном Кернюте? Как тогда будет Пурошюс?

— Анастазас сам ума жидкого. Ему и трезвому всякая небываль мерещится. Плохого сообщника вы выбрали, господин начальник. С таким себя на осмеяние выставите.

— Сволочь, значится! — рявкнул Мешкяле, побагровев, будто индюк.

— И то правда. И дурак он, и сволочь — самого худого сорта человек, — хихикнул Пурошюс.

— А если мы к этой сволочи добавим Яцкуса Швецкуса, которому этой ночью тоже не спалось?