Радуга

Несколько дней спустя вернулись домой двойняшки Розочки и стали ходить по избам, рассказывая, как их братцы живыми остались, а Розочки в Вильнюс вместе с литовским войском вошли и плакали от радости при виде пресвятой Девы Островоротной. А цветов там, цветов!.. Бабы млеют на богослужении в этой узенькой улочке. Три монахини в давке померли... Одна литовка и две польки. А уж Вильнюс, Вильнюс, узнать его нельзя. Порядок литовский, только люди покамест еще по-польски говорят. А полиции сколько нашей! Сколько солдат! И все такие нарядные! Полячки вешаются посреди бела дня на них, а уж ночью... Тьма девок шальных выходит на улицы, чтоб литовскими деньгами разжиться!

Не на шутку встревожились бабы трех мобилизованных босяков, а особенно краснощекая Роза Альбинаса Кибиса, которой Петренене тут же сказала, что ее красавец забияка, попробовав свеженинки, может и домой не вернуться.

Хорошо еще, что все три кукучяйских солдата на следующей неделе домой явились. Злые, как черти, потому что Вильнюса даже краем глаза не увидели, а охраняли где-то под Каунасом польских пленных, жрали от пуза да слушали, как польские рядовые поносят своих офицеров да свою панскую власть. Совсем как у нас. Хоть возьми да стакнись с ними, выкидывай из седла Сметону с Миронасом и бери кормило государства в голые руки. Старшина рассказывал, что в тот день, когда Вильнюс вернули Литве, целая толпа каунасцев отправилась к русскому посольству поблагодарить, а Сметона до того перепугался, что послал против демонстрантов полицию с дубинками... Подумал, что революция начинается! Не потому ли кукучяйских босяков он поторопился уволить в запас, отобрав оружие? «Валяйте, ребята, опять в запас. Вы нужнее дома, чтоб поддерживать покой ваших баб, чем здесь — мощь нашего государства...» Дрожат поджилки у литовских господ! Мутит их от того, что у нас теперь русские гарнизоны. Боятся они красного флага, как черт ладана. А как наши господа себя чувствуют? В штаны еще не наклали?

И нате. На другое утро после этих разговоров идет Розалия в хлевок выпустить кур. И смотрит, что возле статуи Михаила Архангела, на тонкой мачте, где шаулисы на праздник вывешивают трехцветный флаг, красная птица крылья вскинула, будто только что уселась на мачту и ищет равновесия. Бегут по городку двойняшки Розочки и верещат:

— Антихрист! Антихрист!

— Йонас! Рокас! Каститис! Большевики пришли! — крикнула Розалия, вбежав в избу. — Сметоны больше нету!..

Вывалился Йонас из кровати, бросил взгляд в окно, прыгнул к «радии», наушники напялил. Крутит, крутит — ничего подобного! На каунасской волне тот же самый краснобай разоряется. Ловит московскую волну. Там — «Ура!»

— Ах, елки зеленые, где моя голова? — крикнул Умник Йонас. — Сегодня-то праздник революции большевиков!..

Сбежались к Михаилу Архангелу все мужики Кукучяй. Большинство заседателей босого сейма решило, что Литва, заключив договор о дружбе с большевиками, обязалась и их праздники почитать и их флаг вывешивать. Тем более, что к мачте была приклеена листовка, в которой литовские коммунисты благодарили Советский Союз за возвращение Вильнюса Литве. Когда Кратулисова Виргуте слово в слово огласила эту листовку, ее отец доброволец в страшном волнении закричал:

— Напалис! Принеси мой трехцветный! Повесим рядом! Да здравствует дружба Литвы и России!

Недолго митинговали босяки. Прибежали Микас и Фрикас и, размахивая дубинками, велели всем разойтись. А Анастазас, взяв крюки почтаря Канапецкаса, взобрался на мачту, снял красный флаг и бежал через весь городок, будто кот с окровавленным пузырем заколотой свиньи. Перед корчмой Зигмас подставил ему ножку. Шмякнулся Анастазас во весь рост, а когда встал, идти почти не мог. Последними русскими словами принялся ругаться, понося свою мать, Зигмаса, Аукштуолиса... весь мир... Догнали Анастазаса дети босяков. А тут еще Горбунок, откуда ни возьмись, появился со своей гармоникой да стал наяривать походный марш, выкрикивая развеселый припев:

Я горбат, а ты хромаешь —
Два сапога пара.
Я спою да поиграю,
Ты дай в танце жару!

Давно не слышался в Кукучяй такой веселый смех. И снова Пурошюс пристал к босякам, звал всех к Альтману, угощал из своего кармана.

— Ага! Боишься красных! Прибежище ищешь? — кричал Горбунок, наигрывая на гармонике.

— Не боюсь я их, Кулешюс. Никого я не боюсь. Боюсь только, чтоб мое дурное имя к сыну не приклеилось! Научи его музыке, Йонас!

— Музыке научить нельзя, Тамошюс. С музыкой в сердце люди уже рождаются. Ты посмотри на моих крестников. На моего Пранукаса! Разве их кто учил? Если есть у твоего Габриса дар божий, сам научится. Ты только гармонику ему купи.

— Аккордеон куплю! На последние...

— Купи. И никогда не учи его воровать.

— Йонас, ты надо мной не смейся. Пальцы бы ему отрубил.

— Ура Пурошюсу! Пурошюс — человек!

— Да здравствует Тамошюс, благодетель босяков и будущий звонарь!