Радуга

Холостой Флорийонас поселился в комнате Мешкяле и в тот же день нанес визиты настоятелю Бакшису и господину Крауялису. На другой день созвал в участок всех волостных служащих и шаулисов и заявил, что наделен особыми полномочиями начальства и окружен благосклонностью местной общественности и поэтому действовать будет без сантиментов, руководствуясь лишь одним принципом — для достижения благородной цели доступны любые средства. Кукучяйская волость до рождества будет очищена от коммунистов, убийц, воров и прочих рецидивистов. Это будет его подарок, как верующего католика, новорожденному Иисусу Христу, и одновременно превосходный памятник брату Юлийонасу, вся сознательная жизнь которого от первого класса до последнего вздоха под рубикяйской елью — сплошной подвиг и благородный пример для грядущих поколений сотрудников полиции и государственной безопасности. Мало того, Юлийонас не дает покоя своему брату, каждую ночь являясь к нему во сне и помогая расследовать дело, безошибочно указывая на все его препоны. Конечно, со своих высот он мог бы хоть сейчас одним взмахом раскрыть все обстоятельства, но... Но Юлийонас, да покоится он в мире, при жизни тоже неотступно соблюдал железный принцип — каждый человек на земле обязан жить своим умом. Поэтому Флорийонас не в обиде на своего брата и свято верит, что эти сны заменят ему теоретические занятия, благодаря которым он станет замечательным полицейским практиком на песчаной почве Кукучяйской волости.

— Идите домой и спите спокойно. Безопасность вашей волости в надежных руках Юлийонаса и Флорийонаса Заранок, — такими словами завершил свою тронную речь новый начальник участка и, попрощавшись с каждым за руку, оставил у себя лишь сына старосты Тринкунаса Анастазаса.

В ту же ночь был сделан обыск в доме Валюнене, арестован и увезен в Утяну фельдшер Аукштуолис, обвиненный в распространении коммунистической литературы. Сам Флорийонас в сенях за посудным шкафом обнаружил большевистские листовки, хотя Веруте Валюнене, которая теперь с горя места себе не находит, божится, что в сенях ничего такого не было. Это дело рук Анастазаса, потому что с вечера он там ошивался, когда приковылял к фельдшеру показать свою нездоровую ногу.

— Иисусе, что тут творится?

Взъерошились все босяки. Бабы от отчаяния зарыдали, мужики заохали и заматерились, а Напалис вскарабкался на забор Горбунка и, выражая настроения большинства босяков, прокричал новому полицейскому голове:

Флорийонас, бесова вошь,
К Пятрасу Блинде в гости пойдешь?

Заранка пропустил вопрос Напалиса мимо ушей, но назавтра явился акцизный чиновник из Утяны с Микасом и Фрикасом в избу Горбунка и спросил, почему он с Зигмасом, не имея патента, занимается сапожным делом? Поскольку Горбунок не мог заплатить штраф в тридцать литов, они конфисковали его трехрядную гармонику, описали поросенка, шесть кур, петуха и велели в течение трех дней по весить вывеску.

— Невиданное дело! Неслыханное!

Горбунок захворал с горя. Слег. Напалис да Андрюс Валюнас решили поправить настроение своему крестному. Сделали вывеску и приколотили к крыльцу Горбунка. Сбежалась босая публика поглазеть на детские затеи и будто воды в рот набрала. На вывеске и впрямь нарисована пара сапог. Только один — перекошенный да стоптанный — ну вылитый Анастазас, а другой — гордый, с отдраенным до блеска голенищем, из морщин которого глядит профиль Флорийонаса Заранки с сопливым носом.

Чиним лапти
И сапоги,
Если надо,
Печем пироги! —

прочитала Виргуте дрожащим голосом выдумку своего брата. Ну и грянул хохот — даже ноябрьские тучи в миг рассеялись... Чуть было лето в Кукучяй не вернулось, но из избы выполз Горбунок, чернее тучи, ухватился за столбик крыльца и зажмурился... Замолчали. Нехорошо всем стало. Никто никогда не видел Кулешюса таким. Только вихор на макушке да горб остались... Точь-в-точь воробушек в метель.

— Что случилось? — спросил Кулешюс.

— Пришли на вывеску твоей фабрики полюбоваться, ирод, — ответила за всех Розалия.

Задрал Горбунок свой вихор, уставился вверх, и вдруг руки его от столбика оторвались, покачнулся он... Свалился бы, но Зигмас под мышки подхватил.

— Слава богу, могу теперь умереть. Мои крестники меня переплюнули.

— Не умирай. Сапожнику умирать не оплачивается, — сказал Напалис. — Господь бог босиком по небу гуляет, и ангелы босые. Ничего не заработаешь. Там, сказывают, вечное лето.

— Что еще скажешь, крестник родимый? Как еще мою смертушку развеселишь?

Как только Горбунок умрет,
Заранка шкуру вмиг сдерет!
Продаст втридорога он шкуру,
Да купит в городе бандуру!

Ах, ты боже, боже мой,

Горбунку хоть волком вой! —

вздохнул Кулешюс, любовно посмотрев на своего крестника. А тот продолжал: