Радуга

Убежала Антосе. Мужчины втроем привели Алексюса. И снова Флорийонас Заранка показывал свое красноречие, просил Тарулиса по-хорошему объяснить своему хозяину и благодетелю, как он угодил в силки большевиков, какую пользу от этого имел, кто его заставлял быть двуличным, почему он настоятелю служил, а водился с нехристем? Может, Алексюс в еврейскую веру перешел, а может, Пятрас Летулис телом своей сожительницы его подкупил? Вы уж простите, барышня Антосе, но Флорийонас ищет смягчающие вину обстоятельства. Ему искренне жалко этого несовершеннолетнего парня. Он хочет понять психологию орудия большевиков и даже готов за правду помиловать его. Ведь никому из верующих прихода не хочется, чтобы колокола костела угодили в руки вора. Он душой болеет за честь настоятеля Бакшиса, переживает за мать преступника, которая наверняка рыдает за дверью от стыда, что, вырастив такого сына для бога, черту отдала... Кто-кто, а ты, Алексюс, должен бы понять, что приходскому пастырю надо знать, где таятся корни зла в его овчарне, кто эти красные волки в овечьих шкурах, в гибельные силки которых ты угодил и явно дал присягу молчать в минуту опасности, стиснув зубы. Вообрази себе, что мы, твои следователи, продались евреям!.. Ведь ты-то им продался. Ты! Мы — честные литовцы! Мы! И тебя мы никому не продадим. Мы разделим твою беду между собой, господь бог отпустит тебе смертный грех, руками ксендза-настоятеля назначив покаяние. Алексюс Тарулис, ты слышишь голос Флорийонаса Заранки?

И снова лопнуло терпение у настоятеля:

— Выйдите все. Оставьте нас вдвоем.

— Напрасно, настоятель, — заговорил Алексюс. — Я сказал начальнику все, что знал. Кто-то меня оклеветал.

— Замолчи, гад! — крикнул Анастазас. — Теперь-то мне ясно, что когда ты в прошлом году хворал, уже тогда с этим евреем стакнулся, винтовки шаулисов свистнул, ты и копилку освобождения Вильнюса подчистил, и в наши окна стрелял. Убить тебя да повесить на площади во славу господа!

— Вы слышите, настоятель? Все они сегодня ночью будто белены объелись. Кричат, дерутся. Я на них на всех в суд подам.

— Алексюс, здесь есть свидетель, — сказал Бакшис, не глядя махнув на Пурошюса.

— Мне вы не верите, настоятель, а этому полицейскому прихвостню верите? Верите этому Иуде, который сегодня утром в костеле крестом лежал, а ночью лез воровать ваше зерно.

— И черный кот ему дорогу перебежал. Да? Вздумал тебя, ни в чем не виноватого, выдать. Да?

— Вы у него спросите, начальник.

— Шито белыми нитками, уважаемый, твое объяснение. Не ты, а Пурошюс на тебя должен в суд подать за клевету.

— Он воровать шел, головой ручаюсь.

— Откуда знаешь? Только что мне твердил, что после рождественского объезда спал будто убитый.

— Я и во сне Пурошюса знаю как облупленного. Пускай он вам скажет, что я вру.

— Пурошюс, заткни рот этому поросенку!

Пурошюс хотел крикнуть: «Алексюс прав», но язык оцепенел, а горло сжимала невидимая рука. Впервые в жизни хотелось ему проявить смелость, и что-то не позволяло. Черт! Черт его обуял. Почему у него не помрачился рассудок? Почему? Господи, если ты есть, спаси Иуду Пурошюса! Он дает тебе клятву быть человеком. Только отведи эту грозу. Отведи грозу и позволь открыть рот.

Пурошюс ухватился за столешницу и рухнул на стол.

— О, негодяй! Видишь, что ты сделал с невинным человеком, который всем сердцем старался тебе помочь! — крикнул Флорийонас.

— Его черт не возьмет. За него не переживайте! Лучше свою фуражку берегиге, господин начальник, чтоб не слетела за самоуправство.

— Слышите, настоятель, какой наглец!

— Ученик Аукштуолиса! — вставил Анастазас, весь дрожа.

— Кончайте комедию ломать, господин начальник. Моя мать в сенях рыдает, а ксендзу-настоятелю самое время спать! Завтра спозаранку мы с объездом отправляемся. В Напрюнай. А может, не поедете, святой отец? Может, викарий?

— Мало тебе шкуру дубили, Алексюс, раз в такую минуту шутки шутишь! — сказал в гневе настоятель, и тогда Пурошюс услышал, как Алексюс застонал, отдирая рубашку и показывая исполосованную спину.

— Может, вам хочется, настоятель? Можете добавить. Для вас Анастазас место оставил, где помягче, чтоб ваши святые ручки не отбить.

Настоятель бросился в дверь.