Радуга — дочь солнца

Как только Иван взялся за лопату, у Афони отлегло от сердца. По собственному опыту знал: помахает парень лопатой часика три-четыре и отойдет. И злость и тревогу как рукой снимет.

Вскоре рубаха у Ивана на спине потемнела от пота, лицо тоже стало мокрое и красное, и только зубы сверкали белой полоской, когда он, приоткрыв рот, подбегал вплотную к порогу и бросал в огненную утробу печи очередную порцию шихты. Подручные уже несколько раз поочередно отходили в прохладный уголок и курили, а Иван, как заведенная машина, все махал и махал лопатой. Рубаха у него уже давно высохла и заскорузла от выступившей соли. И только когда катали увезли последнюю пустую вагонетку, он разогнул спину и бросил лопату. Зачерпнув из бочки воды, покосился на подошедшего Афоню:

— Сколько завалили?

— Тонн тридцать.

— Опять на глазок?

— Нет, вешали.

Афоня думал, что теперь Иван наверняка уйдет домой. Не железный же он, в самом деле. В его присутствии Афоня почему-то робел, хотя и сам теперь был мастером. Видно, много страху натерпелся в прошлом.

Но Иван не ушел и на этот раз. Обошел канаву, проверил ковши, а потом как встал к печи, так и не отрывался до самого выпуска. Успокоился он только поздно ночью, когда разлили плавку и готовые слитки отправили в прокатку. После этого запыленный, с обожженными волосами Иван снял рубаху и стал стирать ее в колоде, наполненной мутной горячей водой.

А наутро повторилось старое. В прокатанном листе после выстрела засветилась ровная круглая дыра.

4

На заводе была сформирована и отправлена на фронт вторая красногвардейская рота. Многие цехи опустели. Стояли станки. В мартеновском цехе на двух печах работала одна бригада. Люди выбивались из сил, но нужной стали не получалось. Бесплодная работа вызывала глухое раздражение.

Тогда Алексей Миронов решил созвать митинг. Ночи напролет Алексей просиживал за чтением партийных брошюр. Они стали ему нужнее хлеба. И теперь он надеялся, что митинг всколыхнет людей, вдохнет в них новые силы. Основные цехи должны работать во что бы то ни стало.

Собрались на дровяной площади, на задах мартеновского цеха. Ночью прошел дождь. Резкие порывы ветра срывали с заводских труб клочья дыма и смешивали его с низко бегущими облаками. Ораторы поднимались на кучу не просохших после дождя березовых бревен и оттуда говорили речи. Миронов заволновался, когда над толпой выросла фигура инженера Зудова.

— Испортит он тебе всю обедню, — усмехнувшись, сказал Иван.

Алексей только плотнее сжал губы и ничего не ответил. Зудов говорил долго. Сначала его слушали внимательно. Потом надоело. То здесь, то там стали раздаваться раздраженные возгласы.

— И вот перед нами дилемма! — повысил голос Зудов. — Отказаться от выполнения оборонного заказа или просить вернуться на завод издевательски выброшенных мастеров.

— Сволочи они были, оттого и выбросили, — раздался из толпы хриплый простуженный голос.

— Иного выбора нет. Теперь это ясно всем. Кто же может решить эту дилемму?

— Сами решим!

— Слезай, слыхали уже!

Слышно, как смачно чавкает грязь под сотнями переступающих ног. Пахнет дымом и смолистой хвоей молодых елок, что частой щетинистой порослью заслонили берег реки по ту сторону заводской ограды.

— В классовой борьбе насилие есть крайняя мера, и на данном этапе оно лишь приводит к разногласию между различными слоями общества, — пытается продолжать Зудов.

Но люди уже устали слушать. Требуется разрядка. И чей-то озорной голос кричит:

— Да гони его к… — и добавляет такое, что вызывает в толпе приступ неподдельного веселья. Женщины сконфуженно поправляют платки, перешептываются.

Миронов не выдерживает и лезет на бревна. Он весь дрожит от внутреннего возбуждения.

— О каком насилии идет речь? Кого обвиняют в насилии? Нас? — Длинное востроносое лицо Алексея посерело от бессонных ночей. Он нагибает голову, сдвигает брови и продолжает злым мальчишеским голосом: — Управитель Гризон и купчина Глотов стали жертвой пролетарского насилия. Батюшки мои, беда-то какая! — Он широко разводит руками и исподлобья глядит вслед уходящему инженеру. — А по-нашему, по-пролетарскому, дело обстоит иначе. Когда купец Глотов наживается на народной нужде — это несправедливость. Когда пьяный мастер берет тебя за шиворот и тычет мордой в кирпичную кладку — это издевательство и насилие. А когда поднимаются миллионы и берут в руки оружие — это святое дело, и нечего гадать, кто прав, кто виноват. Прав тот, кто терпит нужду и угнетение и не хочет больше терпеть.

— Товарищи! — закричал Алексей, и голос его задрожал от нового приступа вдохновения.

Резкий порыв ветра разорвал дымную вуаль, бросил на людей тающие кусочки дыма, метнулся в сторону и стих. И тогда все увидели, как быстро бегут облака, очищая небо, и нежаркие и тем более желанные лучи касаются обрывистого берега. Еще минута, и они легли на головы людей.