Радуга — дочь солнца

— Правильно, товарищи! Эту самую… — еще больше повышая голос, кричит Алексей. — Сами решим! Сами сварим сталь, сами построим бронепоезд. Мало одного — пять построим, десять и пустим на врага под красными знаменами революции. И дам для этого нужны не французы, а крепкая пролетарская дисциплина…

Миронов не кончил свою речь. Его оттеснила вскарабкавшаяся на бревна жена Петра Лучинина Марья. Платок сполз у нее на затылок, ветер трепал черные волосы.

— Бабы! — звонко закричала Марья, и красивое лицо ее залилось румянцем. — Пошто молчите, бабы. Мужики на войну подались. Кто помогать заводу будет? Станки стоят. Неуж не сдюжим, бабы?

Иван стоял в стороне у высокой поленницы дров. Такими поленницами была заставлена половина площади. Французы запасли. Если завод пустить на полную мощность, то и тогда бы дров хватило на целый год.

Легко соскочив с бревен, Марья направилась в сторону Ивана.

— Давай, — решительно сказала она, — бери на работу.

— Давай, давай, — усмехнулся Иван. — Без тебя у нас ничего не получается.

— Ты не смейся. На лебедку пойду, мужик научит.

— Не кричи, жена, горло застудишь, — спокойно сказал Лучинин.

— У… непутевый, — сверкнула глазами Марья. — Бабы, айда по цехам работу выбирать. Мы им покажем.

Женщины потянулись за Марьей.

— Пойдем и мы, — сказал Иван. — Всего не переслушаешь. Каждый день митингуем, а толку чуть.

Глава четвертая На поклон

1

Гудит мартеновская печь. Льется горячий металл, невыносимый жар сушит на мокрых спинах толстые рубахи, покрывая их белыми пятнами соли. День и ночь не уходит из цеха Иван Краюхин. И все мрачней делается его взгляд. Мирная податливая сталь застывает в чугунных изложницах. Из нее можно построить хороший мост, но нельзя ею одеть бронепоезд.

В эти дни даже чувство голода окончательно притупилось у Ивана. Осталось одно обоняние. Оно так обострилось, что даже самый слабый запах вызывал вкусовые ощущения. Этими запахами он, казалось, и жил.

Внешне Иван оставался все таким же: чистая застиранная рубашка, суконный пиджак и старые брюки. Глядя на него, никто бы не сказал, что он три дня не выходил за заводские ворота. И только лицо сильно изменилось: потемнело, осунулось, выступили скулы, и уж совсем ненужные морщины залегли в углах энергичного большого рта. Но поразительнее всего изменились глаза. Они потемнели, как грозовое небо, ни одного светлого лучика не появлялось в них, и редко, редко поднимались над ними широкие брови. И отношение к нему в цехе заметно изменилось Величали его теперь не иначе как Иван Семеныч, и только Афоня по-свойски звал просто Семеныч.

Иван подошел к нему и опустился рядом на кучу доломита, предварительно подложив под себя суконные рукавицы. Напротив смотровые отверстия печи выбрасывали острые клочки пламени, как будто подмигивали, насмешливо и зло. Иван оперся на руки подбородком и молча смотрел на эти то пропадающие, то вновь появляющиеся клочки пламени.

Афоня осторожно чистил яйцо, стараясь не дотрагиваться до мякоти грязными пальцами. Очистив до половины, протянул Ивану вместе с черствой краюхой хлеба:

— Подкрепись, Семеныч.

Иван молча взял и то и другое, но есть начал не сразу. Афоня тем временем достал откуда-то сбоку зеленую бутылку с самогоном.

— Дерни с устатку.

Афоня пил редко, и появление самогона в цехе, да еще в такое время, озадачило Ивана. Он внимательно посмотрел в лицо Афони. Тот был трезв. И все-таки глаза Ивана недобро прищурились.

— Бабы принесли. Сами, не просил, — оправдывался Афоня. — Не знаю уж, где и достали. Говорят, угости начальника, а то ходит как туча.

Иван взял бутылку и бросил ее на кучу железного лома.

— Пожалуй, оно и лучше, — вздохнул Афоня.

Иван принялся за еду.

— Хотя и жаль добра, — продолжал Афоня, глядя на осколки.

Остро запахло спиртом. Синеватый парок, изгибаясь, всасывался под заслонку. Афоня еще вздохнул и подсунул Ивану крупную луковицу и остаток хлеба, приготовленные на закуску.

— Эх, Афоня, если бы знать, какая она будет!

И хотя это восклицание ничего общего не имело с предыдущим разговором, Афоня понял, что речь идет о стали, которая кипит перед ними в печи.

— Новый лист прокатаем, тогда и узнаем, — ответил он. — А сейчас как ты ее узнаешь? Языком не лизнешь и на зуб не попробуешь. Золото, говорят, на зуб пробуют. Только мне не приходилось, не знаю. А вот сталь могу сварить любую, только не знаю как. Ты вот сам к печи встал, вроде как не надеешься на меня, а тоже не получилось. Значит, что-то не так. А что — неизвестно.

Иван проглотил последний кусок, вытер губы, поднялся.

— Нужно будет — и языком станем лизать и зубами грызть, а своего добьемся, — сказал он больше для себя, чем для Афони.

— Кто это тут такой зубастый? — раздался сзади них голос.

Иван оглянулся. Подходил Александр Иванович в сопровождении Алексея Миронова.

— Кого это ты грызть собрался?

— Сам себя готов загрызть, — сердито ответил Иван, энергично пожимая крепкую руку председателя.

— Иль оголодал очень?

— Не идет дело, — хмуро сказал Иван.

Александр Иванович сразу стал серьезным.

— Знаю. Надо продолжать опыты.