Радуница

Буряты выставили на асфальт пластиковые стаканчики, которые роняло ветром, пока старик не пригвоздил их, налив из бутылки. Саян, внук старика, нарезал на крыле машины сало и хлеб. Один стаканчик поднял старик. Обмакнув в водку указательный палец, побрызгал на берёзу, потом – в воздух вокруг себя, что-то шепча так, как будто перебирал губами крохотный шурупчик. За ним то же самое, но молчком, с крепким неверием в происходящее, проделал Саян, с ухмылкой выложил на камень хлебную корочку и штрих-другой сала, размякшего на солнце и затхло пахнувшего целлофановым пакетиком. Наполнили ещё. Саян, присев на корточки в сторонке, закурил, а старик приблизился к Сане. Резкие волны на лбу старика усмирились; кожа стала гладкой, как Байкал без ветра: так старик улыбнулся случайному человеку. Николай из кабины с интересом наблюдал за ними, доедая последний огурец, и уже никуда не торопился.

– Твой пай – мой пай! – бархатным голосом, в котором зазвучал хрипаток ветра, сказал старик, подавая стаканчик и кивая на другой, остававшийся у него в руке.

Оба выпили. Саня зажевал коркой, а старик, зажмурившись, занюхал рукавом, и когда открыл глаза, они были мокрые, со склеившимися ресницами…

На следующем повороте, у такой же наряженной берёзки, в изножье которой лежали аккуратно складированные пустые бутылки и смятая пластиковая посуда, в стеклину снова постучали, уже кулаком. Николай посмотрел на часы, но смолчал. Старик на этот раз выкупал в стаканчике с водкой листок берёзы, пошептал, поклонился и, покосившись на внука, которого уже штормило и грозило выбросить за борт, сделал в его сторону два-три быстрых шага. Руки старика, как два хищных беркута, широкими махами взмыли у него над головой, готовые заклевать добычу. И Саян мигом вспрыгнул в кузов, с презрением ко всем и всему отвернулся.

Старик, найдя в Сане родственную душу, подошёл снова:

– Твой пай – мой пай!

– Чай пил – гора ходил, водка пил – равнина падал! – вспомнил Саня и понял, что не доедет.

11

Закатились в Харёты вечером, только пригнали стадо. Воздух ещё гудел от луговой мошки, которая со стадом наводнила деревенскую улицу. С пустыря за домами доносились громкие сырые хлопки по футбольному мячу, а Сане помни́лось, что снова стучат. Он крикнул, чтобы дали по тормозам, и проснулся от своего крика. В пути Саня насчитал не меньше дюжины берёз и раскис на мягком дерматиновом сидении, жарком от августовского солнца, которое за день окрепло и золотилось в небе, где уже не было и малого облачка, одна степная печаль. За время его забытья буряты сошли, снова долго ручкались с водителем…

Николай колыхнул его за плечо:

– Ну, где твой дом, бурханщик?! Куда рулить?

Саня, продрав глаза, заозирался так, как будто впервые видел и Николая, и эту деревню, и себя в боковом зеркальце, отражавшем алый шар заката у него за спиной, в кузове.

– Где это мы?! – завозился, поднимая себя локтями.

– Привет! Нака-апался…

По тихой остывающей улице ехал верховой, бренчала на зубах коня железная конфета, косичка-кнут, заправленная деревянной рукояткой за голенище, свисала до земли. Оттолкнув дверцу, Саня сверзился с подножки, на хромых ногах подскакал к пастуху и схватился за узду. Городясь от слуха Николая ладонью, приложенной поперёк рта, снизу с надеждой вызрелся на человека:

– Слушай, друг, выручай, а! Где тут живёт старуха Золотарёва?

Верховой, близко осмотрев Саню, вдруг отпрянул, а с ним и ражий конь. Человек выругался по-бурятски, заломив коня. Но тот всё равно дичился незнакомца, от которого пахло табаком, водкой и гулящей жизнью, мотал головой, оголял зубы и раз-другой жамкнул бродягу за рукав.

– Дак чё молчишь, друг?

– А ты кто такой? – строго спросил конный.

– Сын я её, Саня. Саня Золотарёв! – Саня радостно ударил себя в грудь, как будто после многих лет разлуки встретился с собой и, едва узнав бывшего себя, со слезами кинулся с прошлым собой обниматься. – Может, видались? Ты в этой школе учился?

В тугую жёсткую ухмылку расползся рот верхового. Он собрался уезжать и даже саданул коня под дых, но неожиданно передумал, крутнулся на одном месте и стремительно надвинулся на Саню. И Саня, вздрогнув, с ужасом в глазах попятился, пока не упал, запутавшись в ногах. Николай вопросительно посигналил, но никто не услышал. Только конь повёл мохнатым ухом, фыркнул, отдувая гнус, и заржал.

Кепка тоже упала. Саня, поднявшись и отряхиваясь, долго не мог её нахлобучить.

– Чё ты?!

– А чего?

– Лезешь-то дуриком!

– А чего?!

Человек сплюнул. Глаза его краснели от дыма и мошки. Сане почудилось что-то знакомое в лице верхового. Он словно поглядел в мёртвый омут и увидел одну живую рыбку, которая тоже увидела Саню, вся затрепетала и поплыла к нему через иловую муть и ядовитые водоросли.

Саня снова вцепился в узду:

– Ты-ы, Родя?!

– Хватилась… она!

Родион пришпорил. Конь боднул, выгнув длинное жилистое горло, и потянул Саню.

– Узду-то пусти, Соловушка, чё ты его чалишь.