Радуница

К шести часам мужики разошлись по домам – топить адовы бани и клянчить у жён на суперкрепкое пиво. Саня прозябал в котельной один, наблюдая, как воробьи дербанят во дворе жёлтые стручки акации. Ни жены, ни бани у него не было, мылся в рабочей душевой. Когда явился участковый, Саня как раз вышел из душа и сидел в дежурке в одних трусах, накинув ногу на ногу. Он думал о Гондурасе, который на прошлой неделе порешил стариков Башаровых, тихо гнавших самогонку, и теперь ходил под следствием. В визите участкового Саня угадал подвох, а его вопрос тем более насторожил и настроил к обороне.

Коробейников, конечно, попросту подбирал к нему ключ из той огромной связки хитростей, провокационных вопросов и отмычек, которые он накопил на своём веку, продел общим железным кольцом и теперь гонял по кругу.

– Тоже, у Валерчи, у младшего-то, доживала в Таганроге, а у Валерчи жена… такая! – охотно и смачно, как, наверное, наворачивал борщ и домашние котлеты, тянул длинную песню Коробейников.

Он чего-то быстро запыхался, долго, словно мозговые кости, обсасывал слова, а некоторые глотал и тут же давился.

– Ну, тайком написала мне… матушка: забери, Роман… невестка все глаза… повы… повыкле… повыклева… а то заду… шу… шу… шу…

Саня постучал Коробейникова по спине.

– … а то задушусь. Спасибо! А-а-стма… – Коробейников погрустнел, в груди у него проскребло острой лапой и сипло прокричало. – Значит, выехал я с первым поездом…

– И?! – наглым зевком запередили его рассказ.

Коробейников вздохнул, вобрав много и засвистев дыхалами. Перевёл взгляд, заметно потяжелевший, с Сани на кушетку под замасленной спецовкой и с берёзовой чурочкой вместо подушки, потом – на стол из досок с хаосом гаечных ключей, вентилей, болтов, окурков и прочего – и мысленно поспешил из этого смрада в окошко, за которым начинался посёлок. Водовозка проехала по улице. Резиновая кишка, задранная крючком на бочку, тряслась и подпрыгивала, как живая, а на кочке выскользнула и зашипела, выпуская серебряное жало…

– Помирает твоя старуха, – неожиданно просто и внятно сказал Коробейников и, ослабив ремень, уперся животом в стол, отчего тот перебрал всеми четырьмя ногами. – А то уж…

– Откуда знаешь? – немного погодя отозвался Саня.

– Из Харётской милиции запрос пришёл. Брат тебя ищет.

Махровое полотенце, которое Саня перекинул через плечо, как скатанную шинель, дышало на его груди, но жило отдельной, своей – тряпичной – жизнью. И Санино родное, голубиное, всё светло-голубое, что когда-то грело душу, однажды ушло из него, выдохлось, утекло сквозь пальцы, как эта вода из шланга, а стало быть, на поверку оказалось ничем не крепче спиртового запаха, выносимого поутру, так что весть о матери Саня встретил с холодными висками. Только что-то небольно хрустнуло в нём, как ветка в стеклянном от мороза лесу, да брови метнулись ласточкиным хвостом, но и те уползи на место, рабски выстелились вдоль своих костяных дуг.

– А они имеют с матерью право? Ну, по закону? – только и спросил Саня.

– Кукушонок ты, Золотарёв, тебе и закон не писан!

Коробейников выпрямился, распахнул планшетку, бросил на стол лист бумаги и карандаш.

– Пиши отказное…

10

Саня шерстил посёлок, продавая с плеча пиджак, упал до тысячи, но на билет наскрёб.

Борька носился следом, славя возвращение друга к старой доброй жизни, а когда всё раскусил, снялся с дистанции и пошёл своим ходом.

– Санёк, если чё… Ну, ты меня понял! – Пьяный Борька с силой, набитой в руки копанием могил, втолкал Саню в автобус и даже, кажется, махнул на прощанье – за пыльным окошком было не видать…

Он думал, что все мучения изыдут сами собой, упорхнут в сквозящую щель окна, за деревянную раму, которую Саня время от времени приспускал, чтобы встречным воздухом обдуло лицо и душный плацкарт, и уже там, за гремящим потоком поезда, распадутся в прахе и ничтожестве мелькающей жизни, затихнут в глупой природе, вообще утомятся, забудутся, пресытятся дорожными впечатлениями.

Но страдания его от скорой встречи с матерью и братом, оттого, что спустя годы он возвращался в гнездо, не измывались ничем, никакой телесной, духовной ли усталостью, и не подавлял эту горечь, а как будто вторил ей жуткий запах креозота, которым были напитаны шпалы.

Тут, в этой спетой и спитой деревенской России, черкал по стёклам поезда дождь. Он был ещё горестней того, что навсегда остался в посёлке, а эти люди на перронах казались самыми несчастными на земле. И мусор, который пассажиры вымётывали в форточку, разматывался на лету и рваными бумажными тучами воспарял над этой нищетой, а конопатые ребятишки со станций бежали за промасленными от колбас и копчёных куриц газетами, как за воздушными змеями, и жалостью к себе, воспоминаниями, вызванными собой, топтали Санино сердце.

От стучавшего в ночи поезда едва-едва натёрлась на востоке полоска зари, особенно бледная после дождя, а Саня уже высадился на железнодорожной станции.