Райские птички

Он смутно помнил, как на них с Вилиной налетел перекошенный от злости Роберт с громоздким гномом в руках. Помнил, как истошно кричала Вилина. От удара у гнома отскочила голова и покатилась по дорожке — на газон. Его ярко–алая нарисованная улыбка и глянцевые синие глаза, и щёки, пунцовые, как олеандры, скрылись в пахучих цветах, а кончик зеленого колпака отломился да так и остался валяться под ногами. У Джереми голова не отскочила, но внутри неё как будто что–то лопнуло и потекло, и дневной свет померк в глазах.

Боли он не почувствовал, только лёгкое, сглаженное шоком, изумление: куда пропали голоса, крики, музыка, и почему вместо неба над ним — листья и стебли травы, и в нос лезет какая–то букашка, и ступни — будто ватные, не чувствуют землю.

Его подняли — он не разобрал, кто — и повели, придерживая за плечи. Ноги подгибались. Потом он лежал на кушетке с мокрым компрессом на лбу. Вероятно, в амбулатории, потому что потолок был белым, и белыми были стены, и сияющий, точно ледяной, пол. Нигде больше в Эколе Джереми не видел такой гладкой плитки, такой белизны. Пахло лекарствами, хлоркой, холодной, стерильной чистотой. Слух понемногу возвращался, хотя слова звучали размыто, булькали, точно собравшиеся в комнате люди говорили сквозь воду. Джереми различал голоса Фреттхена и профессора Верхаена, и еще кого–то третьего, незнакомого или, вернее, неузнанного. Откуда в Эколе взяться чужаку?

Тот, последний, рубил воздух короткими, сухими фразами, точно петардами стрелял. «Плохая работа!» «Брак!», «Поместить!», «Избавиться — дорого!», «Пока не научится вести себя прилично — на свободу не выйдет!». Хорёк пытался возражать, но вяло, неуверенно, как будто даже испуганно. Половины сказанного Джереми не понимал, а что отвечал профессор, почему–то и вовсе не мог разобрать. Сплошное «бу», как в дымоход.

— … они такие, — словно извинялся перед кем–то Хорёк, — станут убегать из дома, грозить самоубийством, всё, что хотите… только бы не признать свою вину. Я с этой публикой работал не один год. Подростку очень сложно сказать «прости».

— Бу–бу–бу, — возмущенно пыхтел Верхаен.

— Я его не оправдываю, — продолжал Хорёк, — но не стоит ожидать от мальчишки, почти ребёнка, слишком многого…

«О чем это он? — слабо удивился Джереми. — Ах, да, наверное, о Болонке!»

Нестерпимо ныл мизинец на левой ступне, ушибленный и, видимо, распухший, но скинуть тесный кроссовок не хватало сил.

«Я должен был перед ней извиниться…»

— Брак! — припечатал неузнанный. — Гнилой сук — срубить! Пока не пришлось вырубить весь лес!

— Ну, что вы, — испуганно верещал психолог, — Джереми — парень неплохой. В нём есть доброе зерно… а кризис — это подростковое, это преодолимо. И потом — на каждого из них столько денег потрачено…

— Бу–буль–буль… асоциальные тенденции в его личности… Немного подкорректируем, а там посмотрим. Если нужно — срубим.

Мир стекленел, проявлялся — во всем многообразии красок и звуков, вместе с которыми приходили ясность, и боль, и злость, и потоптанный слегка — но до конца не угасший — боевой дух. Джереми попытался сесть — и, как ни странно, у него получилось. Опираясь о стену, обвел взглядом комнату. Увидел незнакомого человека, стоящего к нему в профиль. Вероятно, нового врача — с красивым, но жёстким лицом, очень худого и высокого, в светло–зелёном халате и такой же шапочке. Его пальцы, длинные и тонкие, как щупальца кальмара, шевелились над лотком с блестящими медицинскими инструментами. Чуть поодаль, за низким столиком, сидели друг напротив друга Фреттхен и Верхаен.

Джереми кашлянул — и оба повернулись к нему.

— Как ты себя чувствуешь, дружок? — ласково спросил Хорёк.

— Лучше, — прошептал Джереми. — Я не виноват, это Роберт… он начал драку…

— Не надо, не надо, — поморщился Верхаен. — Не надо разговоров. Вы ранены. Лежите. Навоевались уже.

— Ничего, ничего, — суетился Фреттхен. — Сейчас доктор Корк тебе поможет.

— Я не ранен!

— Ранен, ранен, ложись, — повысил голос профессор, а незнакомый врач, названный Корком, выхватил что–то с лотка и приблизился к кушетке. Джереми показалось, что тот сейчас защекочет его до смерти, такой недоброй пустотой повеяло из обведённых золотым ободком, ярких по–кошачьи зрачков. Съежился, отпрянул и чуть не завалился на бок. Словно пчела ужалила его в бедро — кипятком окатило напряженные мышцы, засвистело в ушах, засасывая обмякшее тело в узкий черный тоннель.