Райские птички

Сердце омыло теплой волной благодарности — ему не всё равно. Хорошо иметь настоящих друзей.

Это было последним, что она успела подумать. Из жаркого полдня гудящим шершнем вылетел Роберт. Лицо его полыхало, как и щёки гигантского гнома, которого он сжимал в руках. Выдохнув что–то бессвязное, он обрушил поделку на голову Джереми. Тот упал, как подкошенный, а по его лицу побежала тоненькая красная струйка.

Вилина кричала, не помня себя. Она не могла вымолвить ни слова, как это бывает во сне, когда не удается разомкнуть губ и наружу вырывается одно бессвязное мычание или бульканье. Только рот был открыт, а из него свободно летел надсадный, протяжный крик, разносясь над черепичными крышами Эколы.

— Вилина, Вилина успокойся, — её обнимали чьи–то руки, кто–то тряс её за плечи и заглядывал в невидящие глаза, но она продолжала биться в истерике.

Звонкая пощечина, наконец, привела Вилину в чувство, и она обессиленно упала в объятия бледного, встревоженного Хорька.

— Пойдем, пойдем, я дам тебе воды… тебе станет легче, — торопливо бормотал он, пытаясь увести её прочь.

— Джереми, что с Джереми? — она слабо отпихивала психолога, пытаясь заглянуть ему за спину.

— С ним всё в порядке, ему оказывают помощь, — скороговоркой частил Фреттхен, — его уже повели в амбулаторию. Видишь?

Он развернул Вилину за плечи. Она увидела, как тонкая фигура, со спутанными кудрями, измазанными в чем–то тёмном и влажном, исчезает в дверях, из которых недавно вышла она сама. С одной стороны его тащила под локоть широкая и приземистая медсестра, а с другой — коренастый, налысо обритый работник.

Два халата — белый и тёмно–синий, почти чёрный — напомнили Алису в стране чудес и шахматных королев.

Вилина с ужасом почувствовала, что её привычная реальность меняется на какой–то бред. А закручен он по дикому совпадению вокруг амбулатории, в которой стоит могильный холод, время отсутствует вовсе, а заведуют ей странные люди с пустыми глазами.

— Марк, я боюсь! — прошептала она, судорожно цепляясь за жёсткую, как высохший стебель, руку.

— Пойдем, пойдем, Вилина, — тихо, словно, опасаясь быть услышанным, ответил Фреттхен и потянул её за собой.

Ребристая мостовая привела к белой калитке, оплетённой поверху голубым вьюном. За дорожкой, выложенной пористым песчаником, под ноги нырнули намытые до блеска ступеньки крыльца, и вот — одуряющий зной сменился прохладой кондиционера.

— Выпей, дружок! — в слабую руку — холодный и мокрый, как собачий нос — ткнулся стакан с водой.

Вилина прислонила стакан сначала к горячим щекам, а потом — к пылающему лбу.

— Да у тебя жар! Бог мой, Вилина! Что у тебя с рукой?

— Не знаю, — медленно, с трудом разлепляя сухие и непослушные, будто не свои губы, отозвалась она. — Меня кто–то укусил.

— Тебе оказали помощь? — на лоб Вилины легла прохладная, жёсткая ладонь. Лицо Хорька приблизилось. Неестественно выпуклые, как ей показалось, глаза, блестели беспокойством.

— Да, мне сделали пару уколов… сказали, чтобы я пришла завтра. Если будет что–то беспокоить.

Говорить было трудно. Это отнимало много сил, вдобавок болело горло, словно истошный крик ободрал его звуковой волной.

— Попей, попей! — напомнил Фреттхен.

На дне стакана распадалась белая, плоская таблетка, от неё к поверхности бежали быстрые пузырьки, собираясь в воздушную пену. Вилина недоверчиво на неё покосилась.

— Это аспиринка, — поспешно разъяснил Фреттхен. — Пей, не бойся, жар спадет, тебе станет легче.

Хорёк ласково погладил её по голове, будто маленькую. Она благодарно улыбнулась и мелкими глотками осушила стакан, оставив на его стенках белые хлопья пены.

Ступеньки крыльца тяжело проскрипели — залился соловьиной трелью звонок.

Хорёк исчез.

Вилина сидела на высоком табурете, прислонившись спиной к охлаждённой кондиционером стене, вертела в беспокойных ладонях пустой стакан и рассматривала картину напротив.

На широком плетеном блюде горкой высились фрукты, выписанные так тщательно и подробно, что, казалось, толкни пальцем, и они с глухим стуком раскатятся по плиточному полу кухни.

Крупные, иссиня–черные виноградины походили на мелких работников в тёмно–синих халатах, яркий мандарин — на жизнерадостную Триоль, а рыжая, в крапинку груша — на Фреттхена. Из–за груши ощерился толстым бугристым боком ананас. Почему–то смотреть на него было неприятно… кого–то он ей напоминает… Роберта — вот кого.

— Проходи, Роберт, садись, — Фреттхен сделал широкий гостеприимный жест, и сердце Вилины упало. Из ослабевших рук выскользнул пустой стакан и, громко звякнув о плиточный пол, разлетелся на мелкие осколки.

— Ничего, ничего, — замахал рукой Хорёк, — я сейчас всё уберу!

Через несколько секунд он уже сметал стеклянную крошку в совок, ловко орудуя щеткой на длинной ручке. А еще через мгновенье, пройдясь вокруг влажной шваброй, бодро воскликнул:

— Вуаля! Ни осколка, хоть босиком ходи!

Вилина не отреагировала. Она отрешенно смотрела на картину, стараясь избегать той её части, где покрытый жестким панцирем, бочком повернулся к миру ананас.