Райский сад первой любви

С той поры минуло больше двадцати лет. Ли Гохуа обнаружил, что в мире полно красивых школьниц, которые готовы поддерживать его и превозносить. Он обнаружил, что табу на секс с девочками – это очень удобно. Если силой взять девочку, то весь мир единодушно считает, что она сама виновата, даже сама девочка так считает. Чувство вины снова гонит ее к нему. Чувство вины – древняя чистопородная овчарка. Девочки – овечки, которых заставляют бегать раньше, чем они научатся нормально ходить. А он кто? Он самый желанный обрыв, радушно их принимающий. Хочешь глаза побольше – выбирай девчонку, которая постоянно зло таращится вокруг. Хочешь грудь поменьше – выбирай девчонку с грудью плоской, как у парня. Хочешь похудее – выбирать девчонку с заболеванием тонкого кишечника. Хочешь ту, что не орет, – выбирай заику. Изобилие изобилием, но Ли Гохуа больше так и не испытывал трепета, как в тот раз, когда дефлорировал Печеньку. Пожалуй, это можно в общем назвать чувством первой любви. Потом родилась Сиси и впервые назвала его «папой». И через десять лет он увидел лицо Фан Сыци с овечьими глазами, обрамленное золотой рамой дверей лифта.

Мамы девочек приехали в Тайбэй посмотреть на общежитие, но после этого засомневались, может, все-таки надо жить в квартире. А потом, во многом из-за того, что учитель Ли невозмутимо обещал приглядеть за ними в Тайбэе, мамы сообща приняли решение: девочки поживут в одной из тайбэйских квартир Лю, оттуда пешком до школы всего пятнадцать минут.

Фан Сыци и Лю Итин во время летних каникул мотались между севером и югом, навещая родню и делая необходимые покупки. Сыци, упаковывая дома вещи, невинным тоном сообщила матери: «По слухам, в школе у одной девочки роман с учителем». Это у кого же? Я не знаю. Такая маленькая и уже такая испорченная! Сыци замолчала. Она в один миг решила, что отныне и до конца жизни будет помалкивать. С простодушным выражением лица она раскрошила вилкой пирожное на столе и, когда мама отвернулась, высыпала крошки в трещину на обивке кожаного кресла с подлокотниками. Потом учитель попросил у нее фотографию, она вытащила из ящика их семейное фото: папа справа, мама слева, а она, самая маленькая, в белом сарафанчике с синими цветами, зажата между ними со сконфуженной улыбкой, которая свойственна девочкам ее возраста перед объективом. Она отрезала папу с мамой и отдала узкую гладкую полоску учителю. На ее узких плечах справа и слева лежало по большой мягкой ладони, которые было не отрезать.

Им обеим уже доводилось путешествовать по высокоскоростной железной дороге, но если что-то и было в новинку, они ничем не выдавали своего удивления. Ли Гохуа проявлял непонятную проницательность в отношении их перемещений, и ему всегда удавалось подловить момент, чтобы ненадолго вывезти Сыци. В любом случае это длилось недолго. Как казалось Ли Гохуа, на огромном Тайване больше всего было не кафешек и не магазинчиков, а маленьких гостиниц. Однажды Сыци весело сказала ему: «Учитель, вы меня так перевозите с места на место, что я в итоге к своей кровати привыкнуть не могу». Разумеется, ей не спалось не потому, что она не могла привыкнуть к новому месту, а потому, что каждую ночь ей снился член, входивший в ее тело, во сне ей всегда казалось, что за пределами сна, в реальности, кто-то что-то втыкает в ее тело. В старшей школе она даже боялась заснуть и пила кофе посреди ночи. С тринадцати до восемнадцати, пять лет, две тысячи ночей, ее преследовал один и тот же сон.

Однажды девочки снова поехали на север. В вагоне через проход сидели мать с дочерью, малышке было годика три-четыре. Она постоянно то снимала крышку чайника с мультяшным рисунком, то снова закрывала его. Когда открывала, то громко говорила матери: «Я люблю тебя!» А когда закрывала, то еще громче говорила: «А я тебя не люблю!» Она не переставала шуметь, хлопала маму по лицу маленькой ручкой, и время от времени другие пассажиры оборачивались. Сыци наблюдала за происходящим, а потом вдруг заплакала. Она так завидовала любви, которую можно было высказать вслух. Любовь подпитывает саму себя, любовь делает людей жадными. Я люблю его! Итин провела рукой по щеке подруги, а потом сказала, обращаясь к слезам на кончиках пальцев, похожим на росу: «Вот что называется тоской по дому!» Голос Сыци напоминал остывшее блюдо: «Итин, я давно уже не в себе. Это тоска по мне самой!»

Хорошо было бы, если бы она просто сердилась на него, а еще лучше, если бы она просто сердилась на себя. Печаль – это зеркало, а гнев – окно. Но она хотела жить дальше и не могла не любить себя, а значит, и учитель ей не мог разонравиться. Если это крайне жестоко, то не так сложно.