Райский сад первой любви

В кинотеатре не было людей, довольно холодно, ее левая рука легла змеей на правую руку, а правая рука обвила левую. Серебристый снял с себя пиджак и накинул ей на плечи, пиджак напоминал норковую шубу. Она увидела, что под пиджаком у него черная рубашка, и с бесконечной грустью улыбнулась. О, мой парень тоже всегда носит черную рубашку. Может, я буду твоим следующим парнем? А чем твой парень занимается? Не ваше дело, хотела сказать она, но сдержалась. Ты по виду еще совсем юная. И какая у тебя с твоим парнем разница в возрасте? Тридцать семь. О, мне тоже за тридцать, и у меня уже есть определенное положение в обществе. Она засмеялась сквозь слезы. Я имела в виду, что он старше на тридцать семь лет. Его глаза еще сильнее выпучились. У него есть жена? Смех убежал, остался только плач. Разве ты не говорила, что он к тебе хорошо относится? А если хорошо относится, то почему ты плачешь?

Внезапно Сыци вспомнила, как однажды они вышли из гостиницы. Учитель повел ее в забегаловку, где можно было самому себе на жаровне приготовить шашлык. Она съела тарелочку овощей, а он в одиночку – целую плошку мяса. Тогда она была очень упрямой и с большой нежностью наблюдала, как он ест. Она боялась растолстеть и не ела жирного мяса, но ей нравилось наблюдать за ним. Учитель сказал, что у нее отличная фигура. Она тогда забыла научить его, что девочкам нравится, когда им говорят «ты всегда была такой худой». А потом подумала: научить его, чтобы он кому-то говорил? В этот раз сидевшая в кинотеатре Сыци про себя радостно рассмеялась. «Мясоедами» в древних текстах называли тех чиновников, под кем все остальные; «под кем все остальные» – идеальный каламбур. Сквозь шум в голове она услышала, как Серебристый господин рассказывает ей о работе, мол, его не ценят, начальство постоянно раком ставит… Сыци тут же подумала: «Они хоть знают, что значит, когда тебя не ценят? Понимают ли смысл слов “ставить раком”? То есть когда правда ставят раком…»

Не понимая, как избавиться от Серебристого господина, Сыци вернулась к их с Итин дому. Охранник перед домом всегда пялился на нее. Она не могла одернуть его, чтобы он прекратил, и напускала на себя самоуверенный вид. Ему было не больше тридцати. Каждый раз, когда Сыци возвращалась домой, стоило ей показаться в начале улицы, как его взгляд устремлялся к ней и не отлипал всю дорогу.

Она любила учителя. Эта любовь была как огонь, наконец добытый в темном мире, но нельзя было показывать его окружающим, потому она складывала ладони лодочкой, надувала щеки, чтобы раздуть его посильнее. Сидеть на корточках на углу улицы было утомительно, форма волочилась по земле, как только что пробудившийся, нетерпеливый хвост. Но ведь на самом деле мир стал темным из-за учителя. Рана на ее теле напоминала огромную пропасть, отделявшую ее от других людей. Только сейчас она поймала себя на мысли, что Сыци, только что стоявшая на обочине, бессознательно хочет покончить жизнь самоубийством.

Сыци порылась в ящике. Кулон в виде бутона розы, подаренный Ивэнь, преспокойно цвел себе в шкатулке для драгоценностей. Она надела его. Свисает чуть ниже, чем раньше. Отметкой служила маленькая родинка рядом с ключицей. Снова похудела. Она надела платье, которое они выбирали вместе с сестрицей Ивэнь: тоже с розами на голубом фоне. Сыци расплакалась, пожимая плечами. Вот уж не думала, что первый раз наденет платье для такого случая. Написание предсмертной записки слишком похоже на игру. Если и писать, то получится одно предложение: «Мне плохо от этой любви».

Она отдернула занавески. На улице совсем темно, поток фар, которые приближались и удалялись, напоминал танское стихотворение, которое она с детства знала наизусть. Сыци вышла на балкон и посмотрел вниз. Рев мотоцикла с оторванным глушителем, поднимавшийся от магазинчика внизу до седьмого этажа, казался ласковым. Прохожие с сигаретами в зубах брели по улице, повесив головы, а перед их лицами покачивался дым, и казалось, что они преследуют светлячка. Она перелезла через ограждение, ухватилась за перила, поставив ноги на горизонтальную перегородку и даже ступнями ощутив отдававший кровью привкус железной ограды. Она подумала: «Надо просто отпустить руку или чтобы нога соскользнула. Второе не так глупо, как первое». Ветер надул подол платья, оживляя цветы на ткани. Еще живым людям нравятся еще живые? Ей было очень грустно оттого, что она сейчас умрет. В этот момент она посмотрела вниз и увидела, что охранник снова пялится на нее, замерев на месте и запрокинув голову так, будто его стукнули по затылку, но при этом не собирается ни звать полицию, ни кричать. Он словно бы смотрел на дождь или облака. У Сыци в мозгу мелькнула лишь одна мысль: ужасно стыдно. Она тут же забралась обратно, двигаясь очень аккуратно, словно это не ее руки и ноги. Ей всего шестнадцать, но она была уверена, что это самая постыдная сцена в ее жизни.