Райский сад первой любви

Ли Гохуа спросил Сыци: «Ты хочешь к психологу? О чем ты с ним собираешься говорить? Что психолог у тебя вызнает?» Сыци ответила: «Я ничего не скажу. Я просто хочу нормально спать и помнить происходящее». А давно у тебя такое? Года три или четыре. Почему за четыре года ты и словом не обмолвилась, а сейчас собралась к врачу? Тебя послушать, так ты ненормальная! Сыци медленно проговорила: «Потому что я не знала, это только со мной что-то не так или нет». Ли Гохуа рассмеялся: «Разве у нормальных людей такое бывает?» Сыци, глядя на свои ногти, протянула: «У нормальных нет, не бывает…» Ли Гохуа замолчал. Молчание было верхушкой айсберга, в основании которого лежали еще десять слоев ледяных слов. Хочешь поругаться. Почему ты сегодня такая непослушная? Сыци надела второй белый носок и ответила: «Я всего лишь хочу нормально спать». После этого она больше ничего не сказала, и они больше не затрагивали эту тему.

У ворот в жилой комплекс обосновался бездомный. В железной коробке для еды болталась мелочь, похожая на семена кунжута, которыми посыпали вареный рис. Бездомный руками перекладывал увечные ноги. Сыци присела на корточки так, чтобы лицо бездомного оказалось на уровне ее глаз, со звоном высыпала мелочь из кошелька в ладонь и сунула ему в руку. Бездомный спрятал монеты, а потом распрямился и постучал культей правой ноги по асфальту. Он без конца повторял: «Милая девушка, желаю море счастья и долгих лет жизни, море счастья и долгих лет жизни». Сыци улыбнулась. Сквозняк растрепал ее волосы, и прядь приклеилась к гигиенической помаде на губах. Она бесконечно верила в то, что говорит, когда благодарила нищего.

Когда они сели в такси, Ли Гохуа сказал: «Ты умница, мама с папой хорошо тебя воспитали. Ты не в курсе, а Сиси уже взяла под опеку пару куколок, играет в семью, но больше этому попрошайке ничего не давай. Я, можно сказать, почти знаменитость, и нам вдвоем негоже болтаться у ворот, нехорошо это». Сыци ничего не говорила, просто убрала волосы с губ, затем прикусила кончик прядки, и чуть смоченные слюной волосы шуршали во рту. Она размечталась: это шуршание – шорох опадающих листьев, мимо течет широкая река, покрытая слоем желтой листвы, и если ее тело поплывет по течению, то наверняка будет такой же звук. Учитель все еще продолжал молоть какую-то чушь про «детишек», которых усыновила Сиси, и он стал «дедушкой». Сыци внезапно засмеялась. Учитель спросил, над чем она смеется. Ни над чем. Ты правда меня слушаешь? Слушаю. Сыци, не выпуская изо рта кончик прядки, подумала про себя: «Вы правда хотите, чтобы я вас слушала?»

В квартире кладовка выполняет ту же роль, что сарай в загородном доме. Ли Гохуа из тех людей, которые скупают все виды овощей, когда их посылают в супермаркет. Иногда ему казалось, что зарабатывание денег и коллекционирование всего подряд – лучшая метафора другой стороны его жизни. Он всегда говорил школьницам: «Хочу показать тебе кое-что интересное». Сердце его заходилось от волнения, поскольку скрытый смысл этой фразы был слишком очевиден, но никто никогда его не замечал. Он выбирал девушку, которую собирался отвезти в секретную квартирку, и приглашал ее взглянуть на портрет японской красавицы. Красавица читала книгу, изогнув брови полумесяцем. Пока школьница пытались осознать сюжет картины, он одной рукой хватал ее сзади за запястья, протягивал вторую руку и приговаривал: «Посмотри. Это ты. Ты знаешь, как сильно я скучал по тебе еще до твоего появления?» Девочки плакали, пока он тащил их в спальню. А красавица на двери гостиной всегда улыбалась, ее лицо заливалось румянцем и ничего не выражало.

Ли Гохуа лишь однажды возил Сыци в свой загородный дом в Нэйху. Сарай там был набит всякими диковинами. Стоило открыть дверь, как в помещение проникал свет, который ложился на пол золотым параллелограммом. В ряд громоздились деревянные скульптуры богини Гуаньинь размером с ребенка, одна наваливалась на другую, и порой новеньким даже откалывали нос. Бесчисленные Гуаньинь, разделенные перламутровыми ширмами и сучжоускими вышивками с изображением множества ребятишек[60], а еще вековыми слоями пыли, улыбались Сыци из глубин сарая. Она почувствовала укол стыда и небрежно бросила: «Я не понимаю». Он схитрил: «Я же учил тебя писать сочинения, как ты можешь не понимать. Ты же такая умница!» Сыци всерьез задумалась, а потом сказала: «Мне кажется, думать, что можно превратить хорошо воспитанного человека в аморального, – самое жестокое заблуждение. Возможно, мне смутно что-то и казалось странным, но я говорила себе, что даже это ощущение неправильное, и больше уже не испытывала ничего подобного». Ее уверенный и смелый голос снова ослабел: «Возможно, самое гнусное – позволить себе невинно опускаться».