Райский уголок

Пока мы болтали, сестра Хилари выбирала из куска мыла волосинки и крошки, но, услышав мои слова, замерла, только глаза двигались, медленно выкатываясь из орбит, пока не застыли, уставившись на меня.

– Как мило. Я очень рада, – произнесла она, широко улыбаясь. – Но, Лиззи, полагаю, нам не стоит распространяться об этом, ладно? Не думаю, что Матрона хотела бы афишировать эту весть.

Я согласилась с Хилари. Вообще-то ровно в тот момент, как из меня вырвались эти слова, я почувствовала, что не надо было этого делать, и мне полегчало от участливого понимания Хилари.

– Да, ты права, – сказала я. – Лучше пока не болтать.

– Да, мы же не хотим рисковать, ведь все эти вещи, они, так сказать, финансового характера.

Совершенно верно. Хотя я не слишком уважала Хилари, сейчас почувствовала некоторую связь с ней и вообразила, как мы становимся подружками, болтаем, слушаем ее пластинки Джаспера Кэррота[20], стряхиваем пепел в ее напольную пепельницу в виде Бетти Буп[21], которую она отыскала на рынке и привезла на автобусе, и водитель заставил ее заплатить за пепельницу – потому что она была очень высокая и совсем как живая и ей понадобилось отдельное сиденье.

Во вторник у нас кончились кофе, масло и «Тио Пепе». Хозяин допил остатки из всех бутылок в буфете, прикончил джин, в наличии имелось только полбутылки мятного ликера. Это было бы не так важно, потому что бакалейщику заказали доставку продуктов. Его ждали с утра, но он опоздал – явился после ланча, остановил свой фургон на дорожке, но не вынес из него заказ, как обычно, и не поставил в коридор. Он посигналил, проверил свой список, еще раз посигналил.

Кухарка вышла к нему и вернулась со словами, что если счет не будет оплачен прямо здесь и сейчас, наличными, он не отдаст нам заказ.

Матрона вылетела на улицу и начала уговаривать его, склонившись к водительскому окошку.

– У нас там наверху пятьдесят человек, а вы говорите, что мы не получим заказ? – взревела она.

Бакалейщик ответил, что именно так он и сказал.

Матрона ринулась к задним дверям фургона, распахнула их и полезла внутрь. Бакалейщик не сразу сообразил, что происходит, а потом выскочил из кабины и бросился за Матроной. После долгих криков и ругани явился Хозяин – с пепельно-серым лицом, прижимая к уху транзисторный приемник. Он направился к задним дверям фургона и заговорил с парочкой, скандалившей внутри. Бакалейщик выпрыгнул наружу, любезно подал руку Матроне, все трое прильнули к приемнику, и вид у них был такой, будто мир рухнул.

Умер Элвис. Вот что случилось. Втроем они побрели в кухню, и один из них сообщил кухарке, и она приготовила полный кофейник кофе, разбавленного накапавшими туда слезами. Элвис умер, и хотя Хозяин предпочитал Вагнера и Шуберта, в музыкальном смысле, он сказал, что не уверен, сможет ли выжить в мире, где нет больше Элвиса, и завел как бы лекцию про Элвиса, признавшись, что они с женой купили кучу его пластинок с романтическими целями – ей не слишком близка была немецкая оперная музыка, – и хотя Хозяин не поклонник популярной музыки (вообще никакой, ему даже Дэвид Боуи и «Битлз» не нравятся), они двадцать лет занимались любовью под Элвиса, а когда его жена ушла, забрав с собой пластинки, он съездил на заправку «Эссо» и купил две кассеты Элвиса, «Веселье в Акапулько» и «Элвис для всех!».

Бакалейщик сидел, опираясь локтями на кухонный стол и спрятав лицо в ладонях. Я думала, он сдерживает смех, представляя, как Хозяин с супругой совокупляются под Элвиса (как я представляла), но он и в самом деле плакал.

Хозяин помолчал, хотел было отхлебнуть, но чашка опустела, и он воскликнул:

– «Как кстати здесь кинжал! Вот твои ножны; останься в них и дай мне умереть».

Это из «Ромео и Джульетты», где Ромео убивает себя. Никто не понял, при чем тут это, и наступила тишина, пока бакалейщик не запел – или, скорее, не начал декламировать «Люби меня нежно» с бирмингемским акцентом. Кухарка, сестра Хилари и Хозяин подхватили, и у всех комок встал в горле. Это, честно, был один из худших моментов в моей жизни, даже хуже, чем свадьба дядюшки, где какая-то тетка пела по-итальянски для молодоженов на глазах у гостей. Гораздо хуже, потому что сейчас мне платили за участие в этом, и я как никогда близко оказалась к занятиям проституцией. Не то чтоб я сомневалась в искренности их горя или смеялась над ними. Вовсе нет, как раз именно потому, что я им верила. Тихонько и почтительно я мыла посуду после ланча, потому могла отвернуться и отгородиться от всего этого. Я выглянула в окно и увидела, как Матрона переживает глубокую печаль в уединении, около задней двери фургона бакалейщика, одновременно пополняя наш запас продуктов. Весь день к нам заглядывали разные люди поговорить об Элвисе. Жители деревни выходили на дорогу в надежде встретить кого-нибудь, кому можно сказать, что они поверить в это не могут. «Всего сорок два, – приговаривали они, а еще: – “Король” умер». И все такое.