Мы-то видели Хозяина голым много раз и не принимали это на свой счет. У него скандинавские гены, а для скандинавов нагота в порядке вещей, как и суицид, что гораздо тревожнее.
Грязная одежда пациентов была свалена громадной влажной, жутко воняющей мочой кучей в углу прачечной. И к тому моменту, как мы обнаружили эту кучу и поняли, что она в основном состоит из дамских платьев, те уже слишком провоняли, чтобы выуживать их оттуда и надевать по новой.
Пару дней дамам пришлось щеголять в ночнушках, а они терпеть это не могли. Мисс Бриксем плакала и требовала, чтобы на нее надели плащ, а то вдруг явится викарий, но он не явился. В общем, я вызвалась постирать, чтобы уменьшить завалы, и вынуждена была уступить Салли-Энн приготовление чая, которым я занималась с огромным успехом. Я вовсе не радовалась, потому что мне нравилось готовить чай, и я очень беспокоилась, что чай Салли-Энн будет недостаточно слабым для пациентов на диете. Или подаст она его без элегантного шика, а ведь для пациентов чай – главное событие дня. Но еще больше я волновалась, что ее чай окажется лучше, чем мой, и ее закусок съедят больше, чем моих. Салли-Энн была темной лошадкой.
Стирать я вызвалась по причине моей опытности в этом деле, я знала, какие тут могут подстерегать ловушки. Дважды, еще в детстве, я затопила весь дом, случайно окрасила в один цвет полную корзину белья, а еще меня выгнали из прачечной самообслуживания в Лонгстоне за то, что я облепила все помещение мыльной пеной. Но мои первые эксперименты давно уже были сполна вознаграждены, потому что теперь я даже находила в стирке удовлетворение. Я освоила много уловок. Например, гладить влажное белье куда легче. И потому я сначала глажу постиранное и только потом развешиваю сушиться. А с клубящимся паром и влажностью можно совладать, открыв окна.
– В такой сырости у тебя поры точно раскроются, – однажды сказала Миранда, заглянув ко мне.
Я не знала, хорошо это или плохо, поэтому просто пожала плечами.
Дома я рассказала маме о своем постирочном триумфе – хотя она и водила прачечный фургон, темперамент ее совершенно не годился для постирочного
В очень жаркий день, на заключительном этапе прачечного кризиса, с дороги донесся автомобильный гудок. Я выглянула. Гудок повторился еще дважды. Потом к дверям подошел шофер и сказал, что не готов въезжать на своей драгоценной машине во двор – ему не нравится состояние решетки, лежащей на дороге.
Он сообщил, что привез пожилого джентльмена из Королевской больницы и ему нужно как можно скорее выгрузить пассажира. Я пошла за ним и увидела дремлющего на заднем сиденье мистера Симмонса: на запястье больничная бирка, на сиденье рядом маленькая холщовая сумка и две фотографии в рамках, а на коленях – пластиковый конверт с медицинскими документами.
Я была на седьмом небе от счастья. Вопила и хлопала в ладоши.
Таксист выглядел ошарашенным.
– Вы что, его знаете? – спросил он.
И я сказала:
– Да, он пациент, который ушел, а теперь вернулся. – И почувствовала себя полной дурой, потому что на глаза навернулись слезы.
Я ласково разбудила мистера Симмонса, и он тут же принялся выбираться из машины. Шофер жевал крекеры «TUC», и вытирал соленые пальцы прямо об штаны, и не делал попыток помочь. Помня правило не поднимать пациентов в одиночку, я попросила мистера Симмонса подождать минутку и бросилась за помощью.
Матрона сидела в гостиной, подсчитывая свои премиальные табачные купоны, а мисс Бриксем (наш лучший коллекционер) помогала. Она была уже на четверти пути к мини-столику для пикников со складными ножками. Я поздравила ее и сообщила, что к нам прибыл на такси выздоравливающий пациент. Я не сказала, что это мистер Симмонс, потому что не хотела взбудоражить мисс Бриксем и купоны.
Матрона возразила, что мы никого не ждем.
– Скажи таксисту, пускай везет ее куда-нибудь еще, а лучше всего, обратно в больницу, – заявила она.
Таксист, который подошел к дверям и все слышал, крикнул в ответ, что никуда он пациента не повезет, потому что ему еще нужно доставить коробку сигар «Хамлетс» и шоколад «Афтер Эйтс» в поместье Энгельберта Хампердинка[22] в окрестностях Оудби. Матрона не поверила. Она не могла вообразить себе Энгельберта курящим – а как же голос?