Райский уголок

– И должна довести до вашего сведения, что мне пришлось отпустить одного пациента, – сказала сестра. – По причинам юридического характера, пока его родственники не привлекли к делу своего адвоката. (Миранда, обернувшись к нам, прошептала одними губами: «Мерримен».)

Сестра сообщила, что частым гребнем прочесала личные дела персонала и не обнаружила никаких подтверждений того, что Матрона когда-либо обучалась хоть чему-нибудь («хоть чему-нибудь» она повторила дважды). И, насколько сестра поняла, Жена Хозяина приняла Матрону на работу в 1969-м в качестве старшей уборщицы. Последовала пауза – тут Матрона могла бы начать защищаться, – но она молчала, что явно указывало на признание вины. И хотя мы не так уж удивились, все же переглянулись – потрясенно и печально.

– Матрона будет разжалована в помощницы сестры, – уведомила сестра Салим.

Матрона ответила вполне благодушно:

– Вы правы.

Отныне она не была Первой Дамой.

Вскоре после этого Матрона заглянула к нам в кухню. Шмыгнув, она вынула свою фарфоровую чашку из потайного места, налила себе рома «Майерс», выпила одним махом и сказала C’est la vie, это по-французски.

Матрона вовсе не выглядела подавленной, как вы могли бы подумать. Единственное заметное отличие от нее прежней состояло в том, что теперь она меньше лезла с назиданиями. Она продолжала носить «платье Матроны» и пояс – и ничего другого. Зато радикально и символически перекрасила волосы из откровенно искусственного черного в более натуральный (на вид) соломенный. Она проделала это в ванной комнате для персонала, использовав «Л’Ореаль Преференс» – марка, по моим сведениям, достойная, – и за пару часов превратилась из цыганской королевы в Дорис Спид[27].

В один из дней после ее низвержения с должности, когда мы застилали кровати в дамской спальне, я не сдержалась. Это сидело занозой в заднице, а я не люблю занозы.

– Вы, кажется, нормально поладили с сестрой, несмотря на… все…

– Ну да, это ее работа, – согласилась Матрона.

– А как же вы – ну, в смысле, ваши планы?

– Придется лучше стараться, – ответила Матрона, и это могло означать все что угодно.

Я поделилась с семьей радостными новостями. Маму больше всего раздосадовало, что я не могла сказать, откуда родом сестра Салим (географически). Я объяснила, что никто из нас не захотел спрашивать – задавать такого рода вопросы просто грубо. Что повергло маму еще в большее раздражение.

– Спрашивать вовсе не грубо, – возмущалась она. – Грубо – это не спрашивать, ведь она ваша новая коллега, ваш босс, а не случайный человек с улицы.

Мир моей мамы – отчасти сонет, отчасти песня Боба Дилана, а отчасти – дормиторий пансиона. Она убеждена, что все должны делиться всем. Думает, что вполне нормально купить сэндвич попрошайке. Считает, что нормально прыгать в речку в чем мать родила или болтать с девицей на кассе о порошковом пюре и о том, что есть вещи получше, чем чистить картошку. Она верила, что люди должны радоваться радостям, праздновать победы друг друга и не спать до полуночи, делясь своими трагедиями. Думаю, это оттого, что ее восторженный возраст пришелся на восторженный период, 1960-е, когда в воздухе витало чудесное ощущение, что можно отряхнуть прах, победить мрак и наплевать на правила. И она думала, что так будет вечно.

В общем, мама считала правильным, нормальным и абсолютно необходимым спросить у чернокожей дамы средних лет, откуда та родом, – как будто в этом нет ничего особенного.

Я никогда не задавала сестре вопросов о ее происхождении или почему она не ест некоторые виды мяса и свеклу. И никто, кроме нескольких особенно невротичных пациентов, тоже не спрашивал. Никто не выяснял, в какой стране она выросла, почему у нее такой сильный, гитлеровский акцент и откуда такая тяга к сыру. Никто не расспрашивал о ее семье, ее прошлом и друзьях. Даже о погоде старались не упоминать – на случай, если вдруг разговор зайдет о жарких странах. Никто не осведомлялся, не нужна ли ей помощь с чудовищным английским языком медицинских документов, которые ей приходилось перелопачивать. Это казалось нам неловким и даже оскорбительным – словно обращаешь внимание на ноги иксом и щербатые зубы сестры Хилари или напоминаешь о трагичном, как с близнецами Салли-Энн.

Но странным образом мы все считали совершенно нормальным обсуждать и трогать ее пышные волосы. Сестра Салим говорила, что они водоотталкивающие, как перья утки. Но когда мы пришли на благотворительное барбекю c купанием у Гордона и Минди Бэнкс, она уже сидела в воде, уцепившись за резной мостик, и голова ее была обтянута купальной шапочкой. Так что проверить мы шанса не имели.

Нам нравилось смотреть, как она красится, и обсуждать с ней, чем хороши широкие ноздри. И расспрашивать про кожу на ногах, которая была вроде блестящей, а в следующую минуту уже сухой, как выжженная земля.