Ралли Родина. Остров каторги

Каждое слово Андрея – как гвозди в крышку гроба, куда положили надежды миллионов людей, в том числе и мою, те самые «новые хозяева». Словно почувствовав это, Гармс взял паузу, и мы пошли дальше, по району, который так сильно любил Борис Рыжий. Он, этот район, не был сказкой наяву – тут вместо дворцов с золотыми куполами громоздились, словно могильные склепы, невзрачные панельные и кирпичные многоэтажки времен хрущевской оттепели, а воздух едва ли был схож с тем, которым дышат халифы на берегах прекрасных голубых морей. Но Борис искренне любил этот край, жил им, пропускал через себя каждый звук бьющейся бутылки, каждый шорох; он слышал, как пьяный рабочий, возвращающийся домой после пятничного аванса, громко поет песни группы «Чайф», видел, как тощие детишки гоняют не менее тощих дворовых собак. Он любил шум Свердловска, особенно вечернего, потому что считал, что в этом шуме, заключена сама жизнь этого места, душа района, а, может, и всего города.

Мне вспомнилось:

«Она откроет голубой альбом,

Где лица наши будущим согреты,

Где живы мы, в альбоме голубом,

Земная шваль: бандиты и поэты».

Я уже давно догадывался, что могло толкнуть его к краю – он утратил связь с этим миром, утратил связь с соседями, которые всячески старались спрятаться от шума города за железными дверьми, закрытыми окнами и задернутыми шторами. Умом Борис понимал, что в других домах тоже живут люди, но он не чувствовал этих людей, и они для него были все равно, что мертвые. Единственное, что до сих пор мне непонятно – почему связь с любимой женой, Ириной, не удержала поэта от шага с табурета прямиком в убийственную петлю? Что думал Рыжий в тот момент, когда веревка крепко сжала его горло в объятьях, словно лучшая подруга? Говорят, в последние мгновения перед глазами мелькают самые значимые сцены из нашей жизни, и, если это так, что же видел Борис?

«Возможно, однажды я смогу задать ему этот вопрос?.. Не верится, но мало ли…»

Ничего особенно примечательного во Вторчермете, конечно же, не было. Обычный захудалый район. Любить его искренне мог только человек, проведший тут всю жизнь и умеющий заглядывать глубже, чем простые обыватели, видеть суть вещей и личностей, бродящих среди серых коробок домов и наполняющих их светом собственных душ.

«Приобретут всеевропейский лоск

слова трансазиатского поэта,

я позабуду сказочный Свердловск

и школьный двор в районе Вторчермета…»

– Знаете, как оканчивалась его предсмертная записка? – спросил Андрей с грустной улыбкой.

– «Я всех любил. Без дураков», – процитировал я.

Этот момент до того врезался мне в память, что, разбуди меня ночью и задай тот же вопрос, отвечу на него, не задумываясь.

– Ну, в тебе я и не сомневался, – усмехнулся Андрей. – Дал бы другим хотя бы шанс! Ладно… Ирина, вдова покойного поэта, не раз подчеркивала, что в Борисе не было никакого зла к окружавшим его людям. Он всех пытался понять и никогда не судил тех, кого не понял. Сейчас можно говорить, что ему не хватило ответной реакции, что он отдавал больше, чем получал, и потому выгорел морально, не дожив даже до тридцати… Но сам Борис, вероятно, никогда бы этого не признал.

«Не признал бы, это точно…»

Я часто думал, что мир стал бы чудесным местом, если б его населяли такие вот люди, как Рыжий – добрые, честные и, главное, умеющие принимать людей настоящими, не требовать от них чего-то непосильного. Но, к сожалению, чем дальше, тем больше убеждаешься, что все вокруг живут по принципу «человек человеку волк», и сам невольно скатываешься в подобное. Потом, возможно, одергиваешь себя, берешь в руки и так – до нового срыва…

– Конечно, Рыжий не был идеален, как и любой другой человек, – вещал Андрей. – Но в нем был тот неиссякаемый заряд романтизма, который может вызывать только восхищение. Его стихов не прочтешь в учебниках по литературе – они написаны не идеально, и это признавал и сам Борис. Но идеальное – оно ведь зачастую бездушно. В творчестве же Рыжего причудливым образом сочетались обреченность и надежда, что однажды мы научимся слышать и понимать друг друга. Таким был основной его посыл.