Раннее (сборник)

Базар был совсем рядом. Нержины снимали комнату у одинокой старой казачки, у которой два маленьких домика и курятник умещались в небольшом дворе, ощищённом мощными воротами с толстой занозой и добротным забором. Тот домик, где жили Глеб и Надя, выходил во двор затейливым крыльцом с перилами, козырьком на столбиках и резьбой по дереву, другой же был приземист, слеповат и сильно смахивал на приспособленный сарай, хотя старуха божилась в противном. В этом втором доме жили Илларион Феогностович Диомидов и жена его Нина Матвеевна{243}.

Диомидову было лет 55, но понурились его плечи, он исхудал от каких-то долгих многочисленных болезней, опирался на палку при ходьбе – а всё ещё было что-то незадавленное в его вытянутой фигуре и живой поблеск глаз. Он носил пенсне и соломенную шляпу, имел привычку при встречах, сперва на подходе, поправив пенсне, потом поближе, церемонно приподнять шляпу.

У Глеба не было с ним формального знакомства. Просто первое время они раскланивались, приглядываясь, потом познакомились жёны, и Надя сказала о Нине Матвеевне:

– А знаешь, она очень хорошая, скромная. Но несовременная какая-то.

Нину Матвеевну можно было принять не за жену, а за дочь Диомидова – она была не старше тридцати. Много ниже его ростом, с какой-то неслышной монашеской поступью, но подвижная по хозяйству, – тогда белые льняные волосы её встряхивались. Нина Матвеевна работала плановиком-экономистом в неутихающем вареве райпотребсоюза, Илларион Феогностович – инженером-строителем в какой-то стройконторе, откуда всегда возвращался расстроенный.

Вскоре они с Глебом стали заговаривать – после того, как однажды стояли под столбом с громкоговорителем и, слушая сводку, обменялись замечаниями. Они встречались перед работой во дворе по утрам, в забирающем инеистом осеннем морозце.

– Вы слышали? Сдан Днепропетровск, – мрачно говорил Глеб.

– Да, – кивал Диомидов. А другой раз: – И Полтава взята.

– Сдали? Полтаву? Когда? – темнел Глеб: до каких же пор он будет позорно прозябать в тылу?

Как смертельную болезнь близкого человека переживал Нержин всё яснее развивавшееся крушение Красной армии и государства. Обложенный Ленинград, павший Киев, дотла спалённый Чернигов дымной горечью наполняли его лёгкие. Глеб всё ещё верил, но уже начинал и не верить, что созданная Лениным с такими жертвами впервые в истории социалистическая система выдержит удар бронированных германских армий. Трескучая балаганная предвоенная похвальба, лубочная ложь литературы и искусства – как они были ему подозрительны уже два года назад и какими отвратительными вспоминались сегодня! Но твёрдое решение вызревало в Глебе: он не покорится! Если наши армии уйдут за Урал – уйдёт за Урал, если падёт Сибирь – уйдёт в Китай, уйдёт за океан, найдёт на земле такой клочок, где будет же биться свободное человеческое сердце; подобные ему соберутся там и другие – осколки разбитого вдребезги красного материка, и остаток жизни они посвятят тому, чтобы словом и оружием помочь восстановлению ленинского огня{244}, очищенного от смрада тридцатых годов. Для чего останется Глебу жить, если будет раздавлено самое светлое в истории человечества? О, когда же мы остановим их наступление?! Упрямство жертвенности скорей не осветляло, а отемняло Глеба, – и не оставалось места ничему личному, не радовала и близость с женой, хотя кратки оставались им дни вместе.

Неизвестно, в какое чувство вылилось бы в Глебе неизменное терминологическое разноречие с Диомидовым, если бы в один тихий и на редкость тёплый субботний вечер они не разговорились бы, усевшись все вчетвером на ступеньках крыльца.

Небо являло в этот вечер одну из своих причудливых картин. Полная луна взошла уже довольно высоко, но была закрыта зубчатой чёрной тучей. Всё остальное небо было совершенно чисто, лишь кое-где лёгкие белые хлопья облаков. Молочный свет оттуда, из-за чёрного укрытия, не достигал земли, но ярко заливал небо, скрадывая звёзды, и воздушно серебрил просвечивающие облачные хлопья. Ветра не было не только внизу – его не было и на высоте, чёрная туча не двигалась – или медленно поднималась со скоростью луны же, – и луна не выходила из-за тучи, таки светя, точно через обрез какой-то высокой средневековой стены.

Сидели лицом к востоку, смотрели на эту чёрную стену и на этот переливающийся тусторонний свет. Разговор проскользил одной, другой тропкой и как-то незаметно прокрался – к заветному.

Диомидовы были мучительно одиноки в Морозовске – не потому, что это была глушь, а потому, что это был шумноватый, гомозящийся, неизвестно чему радый табор. О том, что говорилось под низкими потолками их сырой хатёнки, говорить им было больше негде, не с кем и нельзя. Как эта луна всю яркость свою хранила по ту сторону чёрной тучи, так и вся их жизнь осталась по ту сторону непробиваемой стены. Они, уже будучи в Морозовске, набрели на забытую, ранее не понятую строфу из Блока и, потрясённые, среди собраний, аплодисментов и лозунгов, одиноко шептали её про себя:

Как тяжело ходить среди людей