Раннее (сборник)

Но сейчас здесь, в саду, когда они, может быть, навсегда прощались, располневшая Ляля опять привиделась Глебу прежней – чуткой, тонкой королевой его детства.

Они прощались у нижнего фонтана – ей было на Садовую, ему – на Пушкинскую. Гипсовый дискобол швырял свой диск. В воздухе висел тяжёлый южный зной, от которого, что ни лето, кто мог, уезжали на курорты, и тревога, от которой в это лето, кто мог, уезжали в эвакуацию. Монтажная контора Браиловского эвакуировалась в Новосибирск.

Глеб взял Лялю за обе руки.

– Как смешно, Лялька, что когда-то ты казалась такой высокой, а теперь, оказывается, я длиннее тебя. А Миша вытянулся бы ещё выше… (Миша был рано умерший брат её и друг детства Глеба. А что бы – теперь? Неразгаданная жизнь, оборванная в тринадцать лет.)

В последний раз обернулся на Лялю снизу, из цветника. Она шла ровно, легко – вот такая же клумба роз над её сердцем или надмогильный дёрн?

И никто ещё не знал, что она уже угадала: что муж скоро бросит её.

Глеб рассказал о встрече и о судьбе Германа Германовича маме. Только тут узнала и мама!.. (Так любившая Ляльку когда-то, почти не встречалась с ней после её замужества.)

Эти последние дни Глеб снова жил у мамы{237} – в хибарке, где жил с ней и всё студенчество: восемь квадратных метров, выгороженных из бывшей конюшни, с низким потолком и оконцами под навесом той конюшни.

А с холостяком Германом Германовичем, как, подрастая, догадался Глеб, у мамы в прошлые годы был роман – но она не вышла замуж ни за него, ни за кого другого, опасаясь дать сыну отчима. А Глеб нисколько и не боялся того: он нисколько не боялся над собой суровости и не искал нежности.

Материнское сердце в детях, а детское в камне, – говорит пословица. Растёт ребёнок, потом мужает – и кажется ему стержнем жизни его собственное существование, а родители как бы приложением. Многие ли жадно расспрашивают родителей о подробностях и извивах их жизни? Это всё – уже прошлое, а главное время существования наступает ведь только теперь. Не много искал Глеб узнать о рано умершем отце, никогда им и не виданном. А мать положила жизнь и здоровье единственно на то, чтобы вырастить сына – как будто его будущая жизнь много важней её собственной. Она надрывалась на службе, на вечерних сверхурочных, а жильё всегда бывало без воды, а на печь почти никогда не хватало угля, и стирать надо было в холодной передней и носить ополоски по морозу. Так она получила туберкулёз и благодарна бывала месткому за санаторную путёвку – временную оттяжку развязки.

Мать была Глебу и свой человек – но и не такой же свой, как лучшие друзья, с которыми можно было теоретизировать, острить и планировать будущее. И не такой же близкий, как вот уже год молодая жена, с которой и отделился.

Надя, по путёвке облоно, уже уехала в школу в Морозовск, Ростовской же области{238}. Там была нужда и в математике.

Начинался учебный год, военкомат не брал, – так не сидеть же без дела, надо работать.

Только и оставалось матери – вот случайные дни, когда сын, без жены и без университета, так жадно слушает каждые последние новости и чувствует себя жгуче потерянным в тыловом городе, опустевшем ото всех друзей. И чтоб уравновесился сын – ему надо попасть на фронт, а тогда мать и вовсе его потеряет. Так что ещё утешалась, отпуская его всего лишь в Морозовск, на лиховско-сталинградскую ветку.

Она проводила его до ступенек вокзала – а внутрь нельзя было войти, у кого нет проездного билета. Там на угловых ступеньках они и попрощались – и в этот миг пронизало Глеба, что он – в последний-последний раз видит исхудавшее, рано постаревшее лицо своей матери – до того привычное, что даже его не опишешь.

Глава вторая. Утлое