Раннее (сборник)

Сперва эта мысль захватила Надю – не только потому, что она уезжала от подполья, а потому, что так она уедет первая и ей не оставаться и не плакать в этой квартире, опостыло-невыносимой после того, как Глеб уйдёт. Заряженная энергией мужа, Надя кинулась в сборы. А Глеб по-прежнему стоял у стола, от слишком большой стремительности мыслей уже теряя способность соображать. Ложка и кружка! Идиоты! Надо портфель с собой взять, карандашей, бумаги чистой, пару ёмких книг.

А ребята-сокурсники уже лейтенанты! Как отстал Глеб… Эта категорическая повестка вольным воздухом фронта овевала его лицо.

Выдвинув сразу все три перекосившихся ящика щелястого комода, Надя села на табуретку и слабым голосом сказала:

– Нет, мне ехать так нельзя.

Как будто с горы спустился Глеб, трудно соображая, о чём тут ещё.

– Нельзя?.. – И спохватился, поняв: – То есть как нельзя? Что ты? – Он подошёл к ней вплотную, и сейчас же её голова скатилась ему в руки. Его голос стал тёпло-нежным: – Ну зачем ты мучаешь меня, ну что ты ещё выдумываешь? Я посажу тебя на поезд – и уеду спокойным.

Он гладил её голову – и она ласкалась к нему, чуть покачиваясь.

– Поедешь, да? – тихо спросил он, целуя её в лоб.

Она закинула голову и печально вздохнула:

– Нет. Это тебе всё кажется сейчас так просто, ты уже – перекати-поле. Диплом – в районо, трудовая книжка – в районо, уеду не уволившись – не дошлют.

– А попросишься – не уволят.

– Ну, что же делать, что же делать, если время такое? За побег с работы и – под суд.

– Кому будет до тебя? Кто тебя будет искать? И – какая сейчас работа?

– Да я ночи не просплю спокойно, если на меня будет розыск! А ещё это подполье! Боже мой, какая я подпольщица!..

И она спрятала лицо в его ладонях.

– Но и оставаться тоже нельзя, Надюша. Будут тебя тягать, угрожать тюрьмой…

– Может, не будут…

– И денег нет…

– Тем более надо дождаться зарплаты…

– Топлива нет, продукты исчезнут, – как ты будешь жить?

Надя вздохнула, как простонала:

– Как-нибудь, как-нибудь… Смотри – вещи же. Зачем бросать? Потихоньку соберу, уволюсь – потом уеду.

Надя была по-прежнему на гражданке, эта комната по-прежнему была ей домом, вещи имели свою ценность, а для Глеба это уже были рухлядь и хлам в какой-то случайной комнате города, сегодня нашего, завтра не нашего.

– С каким сердцем я уеду – и буду за тебя бояться?

– Я буду тебе писать…

– Куда?..

– Какая-нибудь же почта будет? Ты сразу напиши!

– Я предчувствую, что я попаду под Ростов и бои будут уже идти на самой окраине города, и в нашем Театральном парке, как, помнишь, в Университетском городке в Мадриде{254}, в кинохронике, будут окопы, пулемёты, мешки с песком…

– Тебе этот Мадрид до сих пор ещё снится?..

– Как я хотел тогда в Испанию!..

– Если только ты будешь под Ростовом – я сразу примчусь.

– А диплом? а трудовая книжка?

– Да-а-а…

Низко вкрутили фитиль лампы…

До рассвета не много-то и оставалось.

– Я – собран, – сказал Глеб. – Не вставай провожать: и темно, и холодно.

И правда, Надя, как согрелась, осталась лежать.{255}

Глава третья. Печенеги

Когда Глеб выходил за ворота, белый серп ущербной луны ещё полным светом светил с востока – утро едва брезжило. В давно заготовленных грубых ботинках Нержин звонко отстукивал по земле, окованной утренником. Стук своей ходьбы веселил его и делал сильней. Не какие-нибудь интеллигентские полуботиночки – а кирзовые, на резиновой подошве – сколько и куда придётся в них прошагать?

Сейчас, когда Глеб вырвался из расслабляющего обнима жены, ему стало легче, чем в последние часы с ней. На редкозвёздном небе, посветлевшем от месяца, Орион запрокинулся к западу, а стрела трёх звёзд его пояса неслась на Сириус, как раз в стороне военкомата, куда шёл Нержин, – и это казалось ему счастливым предзнаменованием.

Глеб представлял, что сейчас в военкомате кто-то очень толковый поговорит с ним и направит хотя бы и рядовым, но в артиллерию. На фронт – и жаждалось именно под Ростов! Поставить пушки на полянах театрального парка, где ещё держится долгая золотая осень. Кажется, что в родном Ростове, на Ткачёвском или на Соборном{256}, даже не страшно и не жалко лечь ничком, неубранным остывшим трупом.

Уже рассветало, когда Нержин подошёл к военкомату. Военкомат помещался внутри широкого двора с убитой землёю плаца. Двор был обнесен высоким каменным забором, а ворота без полотнищ были просто проломом в этом заборе – и в проломе стоял часовой, который внутрь пускал по повесткам, а наружу не выпускал никого. Десятков семь баб теснились к часовому с улицы, из будки выходил здоровый ефрейтор с одним жёлто-жестяным треугольником в петлице и отгонял баб подальше. В просвет ворот, наискось из двора, мужчины, ещё в гражданском, но чрезвычайно серо одетые, что-то объясняли женщинам знаками и покрикиванием. Нержин и не заметил, как пересек черту ворот, не осмыслив необратимости происшедшего.