Раннее (сборник)

Молодость была отрублена топором. Навсегда. Начиналась Армия – дикая, непонятная полоса жизни.

Девушке много хлопали, хлопал и Глеб (гармошке, о музы!), потом свалился головой на свой портфель и в каком-то всепрощающем размягчении заснул. И видел хорошие сны.

Но в армии – как в армии. Не поцелуй жены, а оглушающий окрик: «Подъё-ом!» – начинает день. А окна были совсем темны.

– Подыма-айсь! – кричали в два голоса. – Выходи стро-оиться! И темнеющая угрюмая масса, в которой нельзя было узнать размягчённых слушателей вчерашнего концерта, топоча и кряхтя, чередом выходила в двери. Ух, как не хотелось выходить!

На большом дворе людей выстраивали вроде как бы в каре, по шесть в затылок, но было всего три фонаря «летучая мышь», кто-то махал ими, бегал, показывал, чей-то мат непрерывно трепетал, как полотно на ветру, кого-то перегоняли, заворачивали, мужички то и дело взваливали на плечи и тотчас спускали наземь мешки, неизвестно чем набитые (неизвестно было одному Нержину, а всем хорошо известно: салом и сухарями). Но строй всё получался не каре, а каким-то эллипсом, жмущимся к центру.

Наконец, уже на брезгу дня{258}, начальство «отложило пустое попечение» построить как надо, и кто-то стал выкликать фамилии. Слушали жадно, осаживая разговоры соседей, и с готовностью бросались на вызов. Схватив свой мешок, на попыхачах перебегали освещённое пространство и пристраивались к хвосту колонны, лицом ставшей к воротам. Все ребята были здоровые, ещё больше их мешки, Нержин робел перед их видом. Выкликались фамилии и мелькали лица, безчисленные, как капли дождя, – и Глебу уже не верилось, что в этом косом мелькании не затеряется ничтожно-мелкая капелька «Нержин», ещё вчера поутру мнившая, что она способна в себе отразить и землю и небо.

И впрямь, закончили многосотенный список, а Нержина там не было. Но не было и ещё нескольких сот, стоявших невызванными. Колонна ушла за ворота – и по толпе сразу же пронеслось: «На станцию. Этих в Сталинград повезут. По ВУСам[36] отобрали – кто, значит, там наводчик, автомеханик».

«Откуда они могут знать?» – возмущался Глеб, особенно потому возмущался, что слух этот больно ранил его: артиллерия ушла, он пропустил её своим вчерашним бездействием?!

Выкликнули ещё человек полтораста – тоже увели за ворота. Про этих тоже сразу стало известно, что – пехота, и повезут их на Воронеж.

Уже стоял полный день – пасмурный, но без дождя. Начали выкрикать третий список – тут-то дошла очередь до капельки Нержина. Став в затылок колонны, Нержин услышал толк, что это вызывают инвалидов, повезут в тыл, на войну не погонят. Глеб оглядел соседей – это были всё пожилые мужики, вид иных болезнен – и сердце защемило в нём, оттого что слух казался правдоподобен. Артиллерия на миг задела Нержина своим сверкающим хвостом и унеслась, отшвырнув его в какую-то ещё горшую тупую неразбериху. Нержин вышел из строя назад, чтобы подойти к начальству и объяснить весь трагизм своего положения, – но какие-то мордатые, отдельно стоящие чины гаркнули на него и завернули.

Вскоре погнали и их колонну – куда-то в поле. Несколько начальников шли поодаль. Все они были в гражданском и даже не пытались разбирать колонну по четыре. Только один, видимо самый главный начальник, ехал верхом. На нём был серый плащ и неновая военная фуражка. Она была без звёздочки, за долгие годы околыш приобрёл цвет с таким же успехом зелёный, как бурый или голубой, но один приём очень увеличивал внушительность: лакированный ремешочек, место которому над козырьком вкруг околыша, был переведен через козырёк вниз и обтягивал подбородок. От этого длинное смуглое лицо начальника приобрело что-то средневеково-рыцарское, и таким он скакал на своей высокой мускулистой… лошади, как думал Глеб, – жеребце, как он услышал от соседей.

Уже прошли километра два, иные надрывались под тяжестью своих продуктовых мешков, другие, снаряжённые полегче, зубоскалили, предлагая нести мешки исполу, один рыжий старик несколько раз споткнулся, потом упал на одно колено, уронил мешок – но всех оттолкнул, кто хотел помочь, чтобы потом не делиться салом, взвошить мешка уже не смог{259}, сообразительно кинул под него телогрейку и поволок по земле.

Тучи, серые с утра, теперь распяливало набело, лёгкий парок шёл от рыжего жнива, от чёрного перепаха, от взмокших спин – день теплел, сушел и обещал обернуться солнечным, – а колонну всё гнали и гнали, кряхтели красно-лохматые люди под мешками, и давно утихли досужие языки, устав предсказывать, что гонят в трудбатальон на строительство дорог, на шахты и для посадки на самолёты. Наконец голова колонны свернула вправо вниз – в долгую пологую балку, всю заросшую кустами, – и из сотен глоток сразу вырвалась догадка. Вся балка, сколько хватало глаза и видно сквозь поросли, была заполнена лошадьми и крестьянскими телегами – и ещё и ещё новые ехали сюда по трём дорогам из трёх глубинных районов. Колонна рассыпалась и повалилась на траву.