Раннее (сборник)

Всё было гладко, пока не подана была команда разобрать лошадей и хода. Уже давно было домёкнуто зоркими казаками, что ходов на всех не станет, а уж где – чтоб лошади были ровные: пальцы на руке и те неровны, земля и та неровная. Десять лет у них не было своих лошадей и своих телег – и вдруг им крикнули: «Разбирай!» Смуглый от донских ветров, бордовый от хмеля Забазный с ремешком увидел, что сделал неладно, да поздно. Покинув мешки, ломая кустовник, с перекошенными лицами отталкивая и гвоздя чем попало друг друга, старые казаки кинулись за конями. Топот полутысячи пар сапог потряс землю, как в битвах старого времени. И густые и дребезжащие крики, и злой мат, и конское ржание – нето испуганное, нето понимающее – взмыли и слились в недвижно вечереющем воздухе. Наперехват тянули друг у друга поводья, ременные возжи, зенитными стволами вскидывались в небо дышла телег. Здесь, чтобы освободить руки, один казак на собственную шею накинул два хомута, там кумовья впряглись сами и за нашильники{263} оттаскивали в сторону новенький крепкий ход, а какой-то чёрный казак, похожий на цыгана, стоял в немудровой потрёпанной телеге и кричал кому-то:

– Моя-а! Ей-бо моя! В тридцатом годе перед самым колхозом изладил!

Знали все, но все хотели забыть, что и в армии тоже нет своего. Обман собственности сладким зельем перенимал дух.

Новоявленные ротные кинулись унимать людей, но на яром конском разборе никто их не слушал.

Кто-то, имевший право кричать, крикнул на Нержина:

– Чего стоишь? Облопай! Выбирай коней!

Нержин да ещё три каких-то корейца, неизвестно откуда взявшиеся, все в очках, – только и не кинулись в горячий расхват. Понукаемый криком, не расставаясь с портфелем, Нержин равнодушно двинулся вперёд и через несколько шагов увидел привязанную к дереву лошадь, правда – несколько высоковатую. Он подошёл ближе, взялся за повод – лошадь презрительно фыркнула на него свысока. Ему было совершенно безразлично, какую взять, и он стал отвязывать эту.

Случившийся неподалёку Таёкин, разъярённый неподчинением мужиков:

– Ты что ж, ёж твою ёж, – круто наворачивая ругательства, налетел на Нержина сзади, – учитель шуев, кого отвязываешь?

Правая бровь Нержина взнеслась в тонкой иронии, усвоенной им ещё с детства в семье Федоровских:

– Ругань – это бедность аргументации. Сами видите – лошадь отвязываю.

– Какую лошадь, дурак? Жеребца! Начальникова жеребца! Осёдлан, не видишь?

– А – а – а, – узнал теперь и Нержин. – Тогда извините.

С тем же портфелем и с тем же безразличием он прошёл дальше, взял за размочаленный верёвочный повод оторвавшуюся мохноногую лошадёнку, не оказавшую сопротивления, и повёл в одной руке, не зная, что с ней делать дальше.

Солнце стояло уже невысоко. Телеги разобрали по одной на двоих, а лошадей был такой избыток, что приказано было припрячь их по две в пристяжку и по две-три привязать с боков и сзади к копылкам тележных ящиков. Иных привязывали, на других не оказывалось ни недоуздков, ни поводьев, хотя с утра были на всех (это будущие хозяева разобрали в запас), – но обездоленные лошади, нимало не огорчённые, ходили и пощипывали траву.

Забазный приказал выезжать на дорогу строго поротно. Но и из этой его команды также не вышло ничего: теперь на своих лошадях у каждого были и свои же тонкие соображения о том, где выгоднее ехать – в начале или в хвосте, и после каких лошадей стать, так что начальственный порядок, создавшийся в голове у Забазного, вовсе не казался порядком его исполнителям. Одни выезжали на дорогу поспешно, другие медлили, третьи изноравливали, между кем ввернуть, цеплялись оси, барки, ящики, шарахались и отрывались в изобилии привязанные лошади, – и Забазный верхом, а ротные его пешком метались по пространству степи, тщетно пытаясь разыскать тех взводных, кто не гордился полученным званием, а, поменявшись с кумом шапками и полушубками, хотел отнетаться.

Ещё много лошадей оставалось без обротей{264}, бродило по чистой степи. Кто-то выбрал трёх казаков полишее и послал их верхами на табун. На алой завеси запада было видно, как двое из них заскакивали с дальней стороны табуна, чтобы гнать его к обозу. Лошади рысили, взбрыкивали, бег их скрещивался – и они многочисленно мелькали одинаково чёрными фигурками на красном окрайке яркого западного неба.

Невдали от дороги стояла унылая фигура в драной городской шубе, с портфелем и – в шаге позади, на толстом разлохмаченном поводу – мохноногая смирная кобылка, выбиравшая храпом траву посвежей.

– Э, дядя! ровесницу подобрал? – крикнули ему с одной из ближних подвод, ещё не выехавших за теснотою в общий строй.

Нержин непонимающе посмотрел на кричащего. Маленький мужичок в лихо надетом на бок треухе сидел в телеге один и скалился; запряжена у него была четвёрка, а на привязи не было ни одной.

– Тебе-то лет сколько?

– Двадцать три.

– Ну, и ей около. Первая голова на плечах и шкура не ворочена. Что в землю уставился? Или клад зарытый?

Нержин был всё в том же мрачно-безнадёжном отупении. Мужик изгалялся над ним, но и это он принял ободряюще. Ведя за собой кобылу, Нержин подошёл к телеге.