Раннее (сборник)

– Сразу лошадника видать. Хоть одну изловил – ну, лошадёха что надо. Дорого возьмёшь?

– Вот телеги не найду, – угрюмо сказал Нержин.

– За телегой стало? Да мою бери. В портфеле-то что у тебя? Деньги? Не в наркомах ходишь?

– Я… учитель…

– Учитель?? Ученье – свет, неученье – тьма? Училась кума, да рехнулась ума. А сидор где?{265}

– Какой Сидор?

– Не-ету? Сидор бы был, я б тебя посадил, а так на беса ты мне? Иди к другому.

Но Забазный, крупной наметью скакавший мимо, сдержал на миг жеребца и грозно сверкнул:

– А тут что? Садись!

– Да куды его сажать, товарищ Забазный? Возок маленький, подушка задняя треснута, сам еле еду…

– Я вот тебя тресну, Дашкин, узнаешь.

И конь Забазного прянул своим путём.

– Ишь ты генерал какой… Сволочь казачья, – оценил Дашкин в спину, но не громко. И, беря повод лошади Нержина, буркнул: – Садись, что ль. Всё равно обормота какого посадят.

Нержин стал на колесо, занёс ногу через грядку, а Дашкин подтянул к себе лошадь, быстрым движением смахнул с неё оброть, оброть кинул в телегу, а лошадь тыкнул ладонью в храп:

– Иди, п – падло сопливое!

Лошадь мотнула головой, взглянула на человека большими обиженными глазами, взмахнула хвостом с тем видом, как люди пожимают плечами, и, не торопясь, ушла в табун. Нержин сел по-турецки в задке телеги на солому и положил на колени портфель. С него сразу свалилась куча неразрешимых задач: искать вторую лошадь, телегу, сбрую и, главное, запрягать, о чём он не имел ни малейшего представления. Он повеселел и, желая сказать своему новому хозяину что-нибудь, но только бы в приятном тоне, кивнул вслед лошади:

– Что, не нужна? Старая? Я на зубы не посмотрел. – Как будто он умел на них смотреть.

Дашкин из-под надвинутого на лоб треуха покосился – не ослышался ли он, и спросил:

– Как же звать тебя будем?

– Глебом.

– Ну, а я – Мирон. – И, поправив шапку, добавил: – Гаврилыч. На-к вот оброть, сунь под солому.

– Чтоб запаса не видали? – понимающе осведомился Глеб.

– Говори помене, – мрачно оборвал Мирон. – У нас, как в Польше, тот пан, у кого больше.

Свет заката уже померк. Сам ли, или по чьей команде где-то впереди тронулся обоз, телег на триста. До подводы, в которой сидел Нержин, это движение дошло нескоро – сгруженные телеги медленно выстраивались в вереницу.

Стемнело. Высыпали звёзды. Отчётливо видны были даже некрупные – овал Северного Венца и причудливые плети Дракона{266}. Неужели это не два года, а всего два дня назад Глеб ходил под этими звёздами у Морозовского райкома? Ехали на север. А что с Надей? Что с ней будет, беззащитной? Жребий женщины, ты всегда тяжелей мужского.

Пережитые волнения так утомили Глеба, что он уткнулся головой в оберемок соломы и уснул под нежёсткие подскоки и перевалы медленно движущейся телеги.

Когда он проснулся – обоз стоял. Наливался холод осенней ночи и пробирался под шубу. С двух сторон от головы Глеба внятно дышали лошади задней запряжки.

– Что это мы стоим, Мирон Гаврилыч?

Мирон, зябко хохлившийся в воротник осеннего пальтишка, буркнул, не оборачиваясь:

– А ты жрать хочешь?

– Хочу! – остро отчётливо вдруг понял Нержин.

– Ну, и лошади хочут, – всё так же равнодушно-неподвижно пояснил Мирон.

Но Нержин понял не о лошадях, а о себе. Он полез в сумку и нашёл там ещё два раздавленных крутых яйца, пару огурцов и кусок чёрствого хлеба – питаясь возбуждением, он и за двое суток не доел суточного запаса. Поколебавшись, Нержин предложил:

– А вы хотите?

– Давай, – проворно обернулся Мирон.

– Подождите, где-то соль тут была в спичечной коробке… да вот.

В рассеянном свете звёзд привыкшие глаза смутно видели. Мирон вытянул кривой нож и стал чистить огурец.

– Нельзя мне этого ничего есть, – пожаловался он.

– Почему?

– У меня, брат, язва желудка, – будто гордясь, внушительно сказал Мирон. – Одним кислым молоком живу.

Слышно было, как он мелко посёк огурец, потом передал нож Глебу загнутым остриём вперёд. Ручка ножа была толстая, расколотая, а потом скрученная проволокой деревяшка.

Страшное название болезни поразило Глеба:

– Отчего ж это у вас?

– Водкой попортил. Много я водки попил. По-настоящему я – полный инвалид, не доложны в армию брать. Вишь, в обоз взяли.

– Вы думаете, – испугался Глеб, – мы все в обоз попадём?

– Уже попали! – чфукнул Мирон. – Ослеп ты, что ль?

– Ну, это ещё как сказать!.. – Будто холодная хватка вокруг шеи опять оклешнила Нержина. – Я всё равно в артиллерию уйду.

– Куда-а?

– В артиллерию.

– Да кто тебя возьмёт?

– У меня образование для артиллерии.

– За-бу-удь! – хлопнул его по плечу подобревший Дашкин. – Кому твоё образование? Там хобот надо ворочать. Хобот у пушки десять пудов. И двадцать бывает{267}. А ты болезный.

– Здоров я.

– Был бы здоров – сюда б не взяли. Вон ручки у тебя – только карандашик держать. Курить-то есть?

– Я не курю.

Выкинув за борт смятую скорлупу яйца, Мирон ловко выпрыгнул и побежал на огонёк ко второй телеге сзади. Тут передние телеги дрогнули и медленно стали протрагиваться. Пока Нержин думал, как быть с лошадьми, они пошли сами.

Дашкин нагнал телегу и, не садясь, красно попыхивая махорочной цигаркой, похвастался:

– Вот и курить мне нельзя.