Раннее (сборник)

– Зачем же курите?

– Хэ, браток!.. – рассмеялся Дашкин. – Обстоятельства заставляют. Наш. ёк ещё денёк, а после Покрова – на дрова{268}. Я, как повестку получил, – из хмелю не вылезаю. Все деньги пропил – на хлеб не осталось. Был человек Дашкин, а теперь кучером стал. Довели.

– Кучером?

– В райисполкоме кучер, конюх.

Горечь его голоса вызывала доверие. Дашкин сел в телегу прыжком так, что ноги его остались висеть снаружи, цепляясь за колесо, и, сдвинув треух на затылок, чесал кудель своих волос, немного пепельную от пробившейся седины, как ещё при свете заметил Нержин.

– А раньше кем же вы были?

– Я-то? Воронежской губернии Бобровского уезда первый революционер. Поезжай спроси. Герой гражданской войны. Комиссар хлебозаготовок.

Музыкой отдалось в душе Нержина это слово – «революционер». Он жадно впился в лицо Дашкина и при красных вспышках цыгарки увидел его чудесно преображённым – не измождённым, а молодым, не расслабленным, а полным воли. О судьба! Не случайной удачей было, что он вот попал в одну телегу с революционером. Вот именно таких людей надо искать, надо расспрашивать их, пока они живы, – это безконечно ценнее для истории, чем безличные жёлто-холодные мумии документов.

Обоз опять остановился. Лошади задней упряжки, перебравшиеся мордами в телегу Дашкина, недвижно уткнули храпы в солому у самого бока Глеба, но время от времени чутко вспрядывали ушами, словно тоже слушали и удивлялись.

– Это очень интересно. Расскажите. Вы что ж – подпольщиком были?

– Не – е, я в подпольи не хоронился. Дашкин не из таких. Я открыто революцию делал. Ещё в девятьсот семнадцатом первый в нашем уезде помещика убил.

– Что – зверь был?

– Все они звери были. Эксплофтаторов хороших не бывает. Ты – учитель, должон знать.

– Как же вы его убили?

– Чего – как? Нашёл интересного! Человека убить – что пальцы обо…мочить. Пришли к нему вдвоём вечером, говорю – доложи, от Совдепа. Лакей мне: мы таких не приймаем. А у меня трёхлинейка за спиной, у солдата беглого купил. Ты что, говорю, гад, Керенскому продался? Отодвинул его в стенку, топ-топ, по коврам, лестница, комната, зал. Сидит у очага, по-господски камин называется. Нахмурился: тебе что надо? кто тебя пустил? Он как министр был – высокий, морда такая розовая, круглая, а из щёк волосы седые растут густо, как у кота. Вазочки везде стоят, не притронься, граммофон музыку играет. Граммофон видел когда? так патефоны раньше назывались. На диване жена сидит, вышивает, высокая тоже, нотная барыня была, а детишки коляску по полу возят. – Так, говорю, и так, от Совета крестьянских депутатов, два часа вам сроку – освободите дом. И винтовку скидываю, затвором чук-чук. Жена как ахнет, детей загородила…

Передние подводы быстро тронулись, сворачивая с дороги влево. Лошади Дашкина тоже дёрнули, и из догоравшей цыгарки крупные красные крохи махры высыпались на ватные брюки Мирона. Дашкин быстро подобрал ноги, захватил возжи, вскочил в телеге на ноги, смахивая одной рукой огонь.

– Э-ка, э-ка, вату на ветру только гляди – не потушишь.

И стал всматриваться по ходу вперёд.

– И что ж дальше?

– Дальше, вот, овёс будем набирать, на’ б лишних пару вёдер захватить.

Набор овса и был причиной остановки обоза на полночи. Светил огонь двух фонарей. Среди поля, на колхозном току, умолот овса был огорожен кой-как пришитыми к кольям досками, к тому месту чередом подъезжали все телеги обоза, в ящики сыпали овёс из расчёта два ведра на лошадь, колхозный кладовщик громко отсчитывал вёдра, а Забазный чуть в стороне на своём жеребце выступал из мрака недвижным изваянием рыцарских времён, ремешок всё так же был пропущен ему под подбородок, а плащ спускался с его плеч на спину лошади.

– Семьдесят пять! – отсчитывал кладовщик. – Семьдесят шесть!

Дашкин быстро мотался от закрома к телеге.

– Куда девятое сыпешь? – загремел Забазный.

– Семьдесят семь! – отсчитывал кладовщик, он не смотрел, в какую телегу больше-меньше.

– Как девятое, товарищ Забазный? Седьмое! Ей-бо!

– Дашкин? – узнал Забазный. – А врёшь?

– Я овсяной каши не ем, товарищ Забазный, живот не принимает. Не верите – назад пересыплю, считайте.

– Семьдесят восемь!

– Ну, сыпь восьмое, не сбивай человека.

Дашкин зачерпнул с верхом десятое, передал пустое ведро следующему и протянул телегу.

– А почему на привязи лошадей нет?

– Обротьев нет, товарищ Забазный! – крикнул ему Дашкин уже из темноты.

– А под соломой поищем? – ещё донеслось до них, но Дашкин уже прихлестнул лошадей и по нетореной колоткой полевой тропе погнался за ушедшими передними.

– У, с-сволюга! – злобно выговаривал Дашкин, не известно: о начальстве колонны или о ленивой правой лошади.

Трясясь на подскоках, Нержин всё же спросил:

– А в каком чине Забазный? Он кадровый военный?

– Хто? Забазный? Казак, язви его душу, контра собачья, как их советская власть терпит – я удивляюсь.

Подвода догнала ушедших, набежали и сзади те же четыре лошади, что раньше, – и снова потянулись, уже по степному большаку, всё то же размеренное движение, всё с тем же скрипным стоном.