Раннее утро. Его звали Бой

Тут мсье Жаки еще больше распалился. Его толстый нос и щеки (он их закрывает ладонями, когда чем-то недоволен), лоб и лысина на полголовы покраснели, как тот омар, клешню которого он как раз взял с блюда, клешню, положенную Марией Сантюк спереди для украшения, и стал ею размахивать, этой клешней, и кричать: везение, везение, и опять перечислять несчастья Франции и всего мира. Опять говорил про Леона и про Народный фронт. И про сорокачасовую рабочую неделю, и про «Интернационал», что пели на днях в Бордо на Интендантской улице. К тому же и в Мадриде хорошие испанцы вот уже неделю отступают, а красные наступают. Как можно говорить о везении, когда красная угроза нависла всюду? А если в один прекрасный день они победят во Франции, эти красные? Захватят сосновые леса и фермы Собиньяка, и дома Дакса, винные погреба и конторы фирмы Фишер и Поммье (это та самая винодельческая фирма, где он директор)? Если они все это подожгут? Вам мало лесных пожаров в Ландах? А если немцы вдруг войну объявят, зря, что ли, они пушки вместо масла делают? Война, это что, тоже везение?

Дамы молчали, мсье Макс покачивал головой, мсье Бой улыбался, но видно было, что все они думают только о клешне омара в руке у мсье Жаки. Куда упадет клешня, если мсье Жаки ее уронит? Три раза он чуть не уронил ее, но вовремя подхватывал. Зато на четвертый раз, когда речь шла о немецких пушках, клешня победила. Вырвалась из руки мсье Жаки и, пролетев над серебряной вазой, шмяк! угодила прямо в стакан мадмуазель Долли де Жестреза.

— Ты с ума сошел, Жаки! — сказала мадам Жаки.

— Вам что, плохо, друг мой? — спросила хозяйка. А мне понравилось, как среагировала мадмуазель Долли. Она не стала изображать оскорбленную даму, а взяла салфетку, обтерла декольте и руки, обрызганные вином, в которое шлепнулась клешня (к счастью, вино было белое: у нашей хозяйки к омарам подают всегда белое бордоское вино), и заставила себя рассмеяться, то есть заржала, как лошадь. Наверное, она хотела сделать так, чтобы мсье Жаки поскорее забыл про все катастрофы, про сгоревшие леса, про красную опасность, и доказать ему, что со своей клешней он такой же забавный, как и мсье Бой со своими негритянками в париках на ступенях Оперы. И все тоже рассмеялись, даже мадам Жаки и мсье Макс (правда, эти двое прикрыли рот рукой). А мы с Иветтой не стали стесняться. Иветта поставила соусницу с майонезом на сервировочный столик, я поставила рядом блюдо из-под омара, и мы стали хохотать вместе с хозяевами. И минуты две или три за столом хозяйки было как в конце свадьбы у нас в Мурлосе, когда арманьяк уже льют в кофейные чашки и те, кто сидит напротив молодоженов, встают и танцуют перед ними наш обычный танец «Саут де сакюль». Смеху-то, смеху! Но мсье Жаки не понял тонкого намерения мадмуазель Долли, и вместо того чтобы попросить у нее прощения, он, напротив, выругался, сказал грубое слово, которое я не буду повторять, швырнул салфетку в свою еще совсем полную тарелку и встал, собираясь выйти из-за стола. Тогда хозяйка сказала грозным голосом:

— Вы где находитесь, сударь мой?

Хозяйка в эту минуту выглядела просто свирепой. Куда там Дауне. Очки, которые она надела, чтобы есть омара. Бриллианты в сережках. От всего этого сыпались искры. Мсье Жаки опять нелепо сел на стул. За него ответила мадам Жаки:

— Право, что за идея была подавать омаров! Глупость какая-то.

— Глупость?! — воскликнула хозяйка (глаза ее так и сверкали). — Этот великолепный омар, по-вашему, глупость?!

— Да, — сказала мадам Жаки, — завтра у меня наверняка будет приступ колибацилл.

Она отодвинулась от стола, сложила руки на животе и притворилась больной. А мсье Жаки приложил ладони к щекам, чтобы показать, что омар причинил боль и ему тоже и что из-за омара под майонезом у него разыграется синусит. А я подумала про Марию Сантюк, которая встала в пять часов, чтобы приготовить этого омара, потом часа два простояла, чтобы разделать его и красиво разложить на серебряном подносе, вспомнила сад, выложенный ею из помидоров и лимонов, и как у нее болели, небось, ноги, ведь целый день на ногах. И подумала про мсье и мадам Жаки, что они плохие хозяева. Смеяться мне уже не хотелось, и Иветта не смеялась, ей, как и мне, было уже не до смеха.