Раннее утро. Его звали Бой

Весь дом разом проснулся, послышалось хлопанье дверей на втором этаже, потом на первом, голоса, крики, еще голоса, еще крики, смех, его смех, мсье Боя. Я тут же вышла на площадку третьего этажа, с Иветтой и Марией Сантюк, они, как и я, не то спали, не то не спали, не раздеваясь. А теперь стояли разнаряженные, как средь бела дня, Мария в шелковом черном плиссированном переднике поверх черного же платья, а Иветта — вроде меня, в испанском передничке и полосатой блузке. Мы тихо спустились по черной лестнице и через кухню и буфетную вышли к двери прихожей. Ну и билось же у меня сердце, как раз между передником и вышитым воротничком! Мария Сантюк постучала в дверь, но там кричали так громко, что даже не услышали ее стука. Она еще раз постучала, и поскольку мы опять не услышали никакого ответа, она приоткрыла дверь и встала в проеме, загородив нам с Иветтой весь вид. Она ждала, что кто-нибудь увидит ее и скажет: входи, Мария. Этим кем-нибудь, конечно же, оказался он.

— О, припади к моей груди, о Санкта Сантюк! — крикнул он.

Он всегда так приветствует Марию. Все это я предвидела, сидя в постели, пока ждала его, и слышала ответ Марии Сантюк:

— А будет ли слугам позволено поприветствовать своего хозяина?

— О, припади к моей груди, — опять закричал мсье Бой, — и поскорей, Санкта Сантюк!

До чего же мне было тяжело слышать эти фразы, сказанные в его неповторимой манере, стоя за чьей-то спиной и не видя его самого! Мария постояла еще немного перед нашим носом, пока, я думаю, кто-то там впереди нее не посторонился, ведь она такая вежливая, Мария наконец-то сдвинулась с места, а за ней Иветта и я. Я. Он поцеловал Марию, в одну щеку, потом в другую, и тут наши взгляды встретились. Могу сказать, что меня его взгляд пронзил насквозь. О пресвятая Дева Бюглозская, какие у него глаза! Он за год стал еще красивее, если только такое возможно. Чуть похудел, может быть, щеки чуть больше впали и появились круги под глазами, но это ему идет. Ресницы, зубы, волосы, улыбка. На нем белые брюки, туфли белые с желтым и темно-синий шерстяной свитер. После Марии он поцеловал Иветту, тоже в обе щеки. «Привет, привет Иветте, милее всех на свете». Но говоря это, он уже протягивал руку мне. И меня тоже поцеловал, в одну щеку, в другую, потом опять в первую (на один поцелуй мне досталось больше, чем другим). «Сюзон, Сюзон, Сюзон, герцогиня Монбазон», и, повернувшись к хозяйке, сказал, как я и ожидала:

— Да она, ваша камеристка, мама, становится все элегантнее и элегантнее!

Как я и предвидела, он развязал у меня на спине бант испанского передника, а я так была рада, что даже позабыла поворчать и не сказала: о, мсье Бой, я так старалась, завязывая бант! Я подождала, что скажет Мария Сантюк, чтобы повторить за ней.

— Мсье Бой отлично выглядит, — сказала Мария.

— Да, отлично выглядит, — сказала я.

— И не похоже, что мсье проделал такой долгий путь.

— Да, — сказала я, — ни за что не скажешь.

А Иветта, стоявшая до этого как немая, добавила:

— Ни за что не скажешь, что мсье Бой вернулся из Америки.

Он еще раз громко рассмеялся, спросил у Иветты, часто ли она видит людей, возвращающихся из Америки, и каким она ожидала его увидеть, не думает ли она, что в Америке людей откармливают, как гусей, фаршируют трюфелями, как колбаски или рождественские галантины. Все засмеялись, и первая Иветта, она хоть и худющая, но характер у нее добрый. А я решила не смотреть на него, на его зубы, ресницы, волосы, бело-желтые туфли и свитер. Вокруг собралась вся семья: хозяйка в лиловом атласном халате, глаза ее блестели, как бриллианты в сережках, она их надела среди ночи в честь его приезда. И шиньон высокий накручен, и голос низкий, как простуженный (когда мсье Бой дома, хозяйка сама не своя). И мадам Жаки в красивом халате, на этот раз не бежевом из шерсти с начесом, а шелковом с красными и синими цветами. И мадам Макс тоже в шелковом, но розовом, и три ее дочки в ночных рубашках, с воротничками в виде фестончиков, Жизель и Надя прыгали то на левой, то на правой ножке, как куры в курятнике, когда им принесут кукурузу, а вот Хильдегарда, та, извините, была спокойна и молчалива, как в церкви, когда слушают музыку, фисгармонию или орган, точно в воскресный день в Бордо, в церкви Святого Фердинанда.